Противогазов там оказалось — на весь их класс хватило бы. Их почему-то не сложили в специальные сумки, и зрелище было жутковатым: потрескавшаяся и слипшаяся зеленая резина противогазов казалась кожей, содранной с голов неизвестных существ, смотровые стекла помутнели и побились, хоботы тоже не уцелели, порвались, усохли и крошились в руках. Однако перебирать резиновую мертвечину было хоть и жутковато, но интересно, к тому же ожидалось, что в груде противогазов отыщется еще что-нибудь привлекательное, настоящее сокровище.
Сокровищем, которое находилось на самом дне, оказалась винтовка. Старая, немного поржавевшая, с темным покоробленным прикладом и без затвора. Но что за счастье было подержать ее в руках! Обхватить ладонями засаленное дерево приклада, пропустить через кулак прямой длинный ствол, зажать мушку между указательным и большим пальцами, посмотреть в черный, бездонный и безжизненный, глаз дула, прицелиться в облачко, проплывающее за стеклом полукруглого чердачного окна, накинуть на плечо толстый брезентовый ремень и вообразить себя главным воином вновь открытого мира.
А за сундуком, там, куда падала крыша, образуя острый угол, похоронены были старые портреты на длинных палках — транспаранты для демонстраций. С них глядели и улыбались хорошо узнаваемые вожди.
Сундук исчерпал себя, вокруг него также было все тщательно осмотрено и изучено. Обнаружился еще ящик со старым потрескавшимся чайным сервизом в золотых букетах и коробка с измятыми елочными украшениями из цветной бумаги, фольги, прессованного картона и пропитанной клеем раскрашенной ваты. Эти находки вызвали лишь мимолетный интерес, так как они не могли составить конкуренцию противогазам и тем более винтовке. Пора было двигаться дальше, к главной цели — башне.
— Полезли наверх, — хриплым от новизны впечатлений голосом предложил Олежка, — там должен быть ход в башню.
— Давай, — азартно кивнул Вадик, и мальчишки, топча хрусткий шлак, направились к хлипкой лесенке, ведущей на высокие — в высоту полутора этажей — чердачные антресоли.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что лесенку когда-то сбили из трех досок: состыковали доски торцами, поверх соединений наложили маленькие дощечки, прибили гвоздями, и получилась одна длинная полоса. Потом на эту полосу набили — не очень равномерно, как пришлось, поперечные планки, и получился длинный хлипкий трап вроде того, что кладут на крышу дачного домика, только гораздо длиннее. Трап приставили к антресолям, а уж лазали по нему или нет, это большой вопрос. Наверное, с самой войны, с тех пор, как отпала необходимость отслеживать фугаски, не лазали. Очень рискованно было подниматься по этому трапу, он воистину мог оказаться лестницей на небеса: подломится, упадешь — костей не соберешь, и полетит душа в рай.
Но не останавливаться же на полдороге! Страшно, конечно, лезть на такую высоту по тонкой, шаткой и прогибающейся дощечке, но авось обойдется. Ведь впереди маячит невероятно заманчивая цель. И мальчишки полезли, сообразив, что лезть следует по одному, двоих лестница не выдержит. Первым двинулся Олежка. Доска скрипела, и гвозди на стыках досок вылезали из своих гнезд, но мальчик благополучно добрался доверху. Даже не встав еще с четверенек, он посмотрел в сторону предполагаемого хода в башню и присвистнул в восторге, обнаружив спускающуюся с высоты из круглой дыры веревочную лесенку, похожую на цирковую, с деревянными перекладинами.
— Что там? — спросил Вадик, только что ступивший на трап.
— Вадька, ты лезь себе, сам увидишь, — ответил Олежка и осторожно, потому что настил оказался гнилым, двинулся к веревочной лесенке. Он встал в сноп неяркого света, лившегося из лаза, и посмотрел наверх, туда, откуда спускалась лесенка. Против света толком ничего было не разглядеть, кроме того, что лесенка крепилась к какой-то поперечине над дырой.
Олежка, как только услышал, что рядом запыхтел Вадик, онемевший от восторга, даже не оглянувшись на брата, уцепился за перекладину и, сдерживая нетерпение, осторожно и не очень ловко, так как лесенка крутилась, полез в башню. Веревочная лестница, как оказалось, крепилась к вороту вроде колодезного, и при желании ее можно было намотать на толстый круглый брус, крутя изогнутую ручку. Если, например, вы не хотите, чтобы до вас добрались, если вы стремитесь к уединению, поднимите лестницу и сразу станете недоступны и одиноки, почти как Господь Бог. Лестнице лет было, наверное, столько же, сколько и дому, но пеньковые веревки все еще были достаточно крепкими, по крайней мере, вес мальчишек они выдержали.
Олег, добравшийся без приключений до верхней ступеньки, попросту сел на край дыры, а потом подобрал ноги, перекатился на бок и встал — уже в башне. Вслед за ним тот же маневр совершил и Вадик. Пол башни, образующий широкое кольцо вокруг лаза, покрыт был толстым слоем голубиного помета, стены голуби тоже ухитрились уделать. Они гнездились под куполом башни и сейчас, обеспокоенные визитом мальчишек, всполошенно хлопали крыльями, роняли пух, кружившийся в спиральном сквозняке, и разлетались, так что воздух свистел, порождали шаманский танец теней.
Через высокие окошки-бойницы лился солнечный свет. Он делил пространство башни на сегменты, как торт. Обзор через бойницы открывался великолепный. Просматривалось все вокруг: три двора, соседняя линия, деревья Большого проспекта, зады протестантского собора на Среднем, все изученные до последней трещины на асфальте проходняки, которые сверху выглядели незнакомыми и чужими. А облака, наоборот, казались ближе и доступнее.
Мальчишки долго перебегали от бойницы к бойнице, протягивая руку, измеряли толщину стены башни, изучали во всех подробностях открывающийся вид, следили за прохожими и строили разные планы, мирные и военные. И вспомнилось им, что башня-то первоначально предназначалась для организации штаба военной операции, развернутой против Мухи Навозной. Как можно было об этом забыть?! До башни благополучно добрались, теперь нужно и о деле подумать, о страшной мести заклятому врагу дворнику.
Коварный план сложился как-то сам собой. Мальчишки вспомнили, как трещали и скрипели под ними доски, когда они пробирались в башню. Взрослого человека эти доски точно не выдержали бы. Отсюда вывод: раздразнить Муху и заманить его сюда, на верхотуру. На антресолях есть особо опасное место, где две-три доски совсем сгнили и надломились. Вот дворник туда наступит и полетит вниз с высоты полутора этажей, и ноги переломает, и окажется надолго в больнице.
Мальчишки поздравили себя с гениальным планом. Но пора было спускаться на землю. Есть захотелось.
Михаил Александрович Лунин на днях стал обладателем портативного магнитофона. Магнитофончик был величиной с радиорепродуктор, висевший на стенке в гостиной, под который мальчишки делали утреннюю зарядку, а потом завтракали, слушая «Пионерскую зорьку», где дети говорили фальшивыми голосами отличников, а потом детский хор радио и телевидения исполнял давно надоевшие пионерские песни.
Магнитофон привез Михаилу в подарок из заграничной командировки коллега, а полагался подарок за неофициальную помощь в написании диссертации. Магнитофон пришелся очень кстати: Михаил давно мечтал о чем-то подобном, чтобы прищучить соседушку-дворника и отселить его наконец куда подальше. День ушел на то, чтобы перевести инструкцию по пользованию импортной техникой и на освоение новой игрушки. Магнитофончик прекрасно записывал звук голоса и чисто — узнаваемо — воспроизводил его. Оставалось придумать, как замаскировать аппарат, а потом подловить момент и включить его, когда дворник в очередной раз начнет похабничать на кухне. Запись планировалось дать послушать управдому, в довольно обширных владениях которого все не находилось места для дворницкой.
Михаил придумал поставить магнитофон под кастрюлю. Так он и поступил ранним воскресным вечером, поскольку каждый воскресный день в обязательном порядке праздновался Мухой. Заслышав знакомый хриплый мат в каморке, сопровождаемый игривыми повизгиваниями подружки дворника, Михаил нажал кнопку на магнитофоне и быстро вышел из кухни, не желая сталкиваться с этой пьянью.
Сегодня Муха в очередной раз явился в сопровождении Липы, дворничихи с соседнего участка. Липа считалась относительно постоянной подружкой Мухтара Насыбуловича, его дамой сердца, имевшей право и на черную ревность, и на испанскую страсть, и на жестокую месть соперницам, выражавшуюся в служебных пакостях, если не в выдирании сальных волос.
Липа слыла первой красоткой среди дворничих и заботилась о своей внешности. Она вытравливала волосы пергидролем, начесывала свою шестимесячную «химию», высоко взбивала прическу и закалывала
