было удобнее выслушивать нотацию. А Олег вот в таких случаях, наоборот, вырастал, до потолка распрямлялся, разворачивался, разъезжался, как ширма, заполнял своей персоной все свободное пространство. В такие моменты с ним не то что говорить невозможно было, но и дышать рядом становилось нечем. Олег сегодня опять промотал три урока из шести и явится теперь, скорее всего, только с середины урока физики, когда наверняка закончится опрос, да на сдвоенную физкультуру, завершающую учебный день.
— Вы почему не на уроке, а носитесь по коридорам? — начала Марианна.
— Я торопился, — промямлил Вадик, — на физику.
— Вы меня с ног сбили, — сообщила Марианна, к изумлению Вадика, который не ощутил столкновения. — И это один из лучших учеников школы! Извинения последуют или как?
— Я не нарочно, Марианна Александровна, — прогудел Вадик, склонив голову так, чтобы на лоб упала черная челка. Он знал, что нависающая челка ему идет, добавляет шарма, и научился пользоваться этим — отработал прием.
— Очаровательно, — голосом Буратино прокомментировала Марианна, — бесподобно! А я-то сочла, что нарочно! Я-то думала, что вы спите и видите, как сломаете мне каблук в отместку уж не знаю за что.
О своих игривых снах Вадик предпочел бы сейчас не вспоминать, поэтому он, покраснев, повторил:
— Я не нарочно, Марианна Александровна, — и вежливо добавил: — Извините, я вас не заметил. Можно мне на физику? А то сегодня опрос. Закон Ома. Марк Моисеевич будет недоволен, что я опоздал.
— Значит, ради того, чтобы Марк Моисеевич был доволен, Марианну Александровну нужно с ног сбивать? — ляпнула Марианна.
— Он ничего такого не говорил! — ошеломленно посмотрел на Марианну Вадик. — Он вас очень уважает. Он говорит, что только истинная француженка способна перепутать радиатор с рефрижератором, а… Ой.
Вадик понял, что его занесло куда-то не туда, и спросил с тоской:
— Ну так я пойду?
— И-ди-те, — ледяным тоном, словно только что вылезла из того самого рефрижератора, по слогам отчеканила Марианна. — И пригласите в школу родителей.
— Марианна Александровна, я вам сам каблук прибью, — всполошился Вадик, — не надо родителей. Родители-то вас с ног не сбивали.
— Ах, каблук не важен. Каблук — это личное. И мне его Шура, то есть Александр Ильич, прибьет с успехом. А к вашим родителям у меня серьезный разговор по поводу поведения вашего брата. Он вообще-то в школу намерен ходить?
— Он ходит, Марианна Александровна. На физику, например. — вступился за брата Вадик.
— К Марку Моисеевичу? И не путает закон Ома с первым законом Ньютона? — блеснула знаниями Марианна. — А вот с французскими глаголами у него дела обстоят далеко не так блестяще, да и с русской грамматикой, Екатерина Павловна говорила, тоже, мягко говоря, не все в порядке. Литература ему, видите ли, скучна, и он туда ни ногой, пока Майн Рида в программу не включат. На истории он заявил, что так не бывает. На химии растворил в кислоте брошь Марты Егоровны. Выкрал и растворил.
— Он не растворил, он окислил. Она хвасталась, что брошка золотая и старинная, настоящий антиквариат, а Олег не поверил и сказал, что она врет, что этого антиквариата в галантерее на Среднем завались.
— Про учительницу не говорят «она врет», — возмутилась Марианна. — У учительницы есть имя и отчество, и… она никогда не врет.
— Ну, выдумывает, — согласно кивнул Вадик, — выдумывает, потому что брошка в серной кислоте облезла и почернела. Какое же это золото?
— Все равно, Лунин, поступок крайне неблаговидный. До чего так можно дойти? До колонии? Родителей в школу, Лунин. Завтра же. Все. Отправляйтесь на свою физику, — отпустила наконец Марианна и захромала без одного каблука в подвал к Шурупу.
Олег на физике не появился, не было его и на физкультуре. А то, что его не оказалось дома, так это в порядке вещей. Вадим пообедал супом и картошкой, оставленными Авророй, и сел за уроки, а вернее, сел готовиться к экзаменам для поступления в девятый класс, несмотря на то что до них оставался еще почти месяц.
Вадик и Олег по-прежнему делили комнату, но радости и горести у них давно перестали быть общими, стали такими же разными, как две картинки, висевшие в их комнате, одна — над кроватью Олега, другая — над кроватью Вадика. Рисование цветными карандашами этих картинок в один из дождливых осенних вечеров года три назад стало последним совместным мероприятием Олежки и Вадика. Инициировано это мероприятие было Авророй, начавшей незадолго до этого вставать и самостоятельно, без поддержки, передвигаться. Авроре хотелось немного побыть наедине с маленьким Фраником, по которому она истосковалась за почти полтора года вынужденной неподвижности, она чувствовала себя обделенной в заботе о ребенке. Аврора отправила старших мальчиков на кухню, за общий стол, с заданием нарисовать что-нибудь интересное, не обычные взрывы-танки-самолеты-корабли, а иллюстрацию к сказке, например.
Мальчишки покривились и отправились рисовать. Вадик изобразил разноцветных фламинго — желтых, оранжевых, розовых и голубых, которые стояли на тростниковых ногах в зеленой воде на фоне красного заходящего солнца. Раскрашивал Вадик картинку, словно вышивал, пунктирным дождиком, короткими царапающими, как обрезки ногтей, штришками, мелкозубчатой рябью и хвостатыми запятыми.
Олег же нарисовал битву Персея с драконом — сцену из недавно прочитанных «Мифов Древней Греции». Угадать сюжет картинки без объяснения было сложно. Композиция состояла из крупных пятен, все более плотных в движении к центру. А в центре угадывались две фигуры, которые в ненависти и ярости своей стали на время неразделимы. Персеев греческий шлем с гребнем был тускл, сер и казался изгибом драконьего загривка. Горбоносая морда дракона напоминала чернофигурные профильные изображения, опоясывающие амфоры и кратеры полуторатысячелетней давности. Плащ Персея легко можно было счесть за перепончатое драконье крыло. О крылатых сандалиях, принадлежавших герою, Олежка, видимо, забыл, как забыл он и об Андромеде, ради спасения которой и была затеяна битва.
Михаилу рисунок Олежки напомнил тяжеловатую живопись отца, с его пристрастием к сдержанным краскам земли, камня, песка, сухого дерева, и не понравился. Михаил похвалил Вадика за яркость и старательность, четкость силуэтов и узнаваемость образов. Но когда оба рисунка по настоянию Авроры окантовали и повесили на стенку, оказалось вдруг, что они не просто непохожи, они несовместимы. И фламинго Вадика, веселые, как шелковый китайский коврик, выглядели орнаментально-равнодушными и лицемерно яркими.
Был и еще один нюанс в связи с этими картинками. Каждый из братьев повесил свою картинку, разумеется, над своей кроватью. Поскольку кровати стояли у параллельных стенок, симметрично, то Олежке была хорошо видна картинка Вадика, вызывавшая у него слюнотечение, а Вадик страдал от вида Олежкиного произведения, как от удара камнем в лоб. В результате прекратились сами собой ежевечерние подушечные бои, после которых заключалось мирное соглашение. Теперь же мальчишки поворачивались носом каждый к своей стенке и непримиренно засыпали.
Постепенно у каждого из них появилась своя компания. То есть компания появилась у Вадика — такие же хорошисты, как и он, из благополучных семей, которых Олежка называл одноконфетниками. Сам Олежка ни с кем не сближался надолго, стал конфликтен и для большинства непредсказуем.
Михаил объяснял изменения в характере сына трудностями переходного возраста. Объяснить, как известно, можно все что угодно, но это нисколько не помогло Михаилу найти с Олегом общий язык, и они отдалились друг от друга, перестали друг другу доверять. Откровенен и незлобив Олег оставался лишь с Авророй, единственной из окружавших его взрослых не приемлющей и не использующей менторский тон в общении с детьми. Именно Аврора восстала против применения по отношению к ее приемному сыну репрессивных мер, о которых подумывал Михаил, после того как Олега поставили на учет в детскую комнату
