– Неправда. Я хочу понять своего отца, деда, их отцов и так далее.
– Незачем трудиться. И так ясно, что на дне твоей пирамиды лежат кости обезьян.
– Ты уже опустился на это дно?
– Зачем? Это знает каждый школьник.
– Может, ты не видишь всего масштаба эксперимента, имя которому – человек?
– Правда, человечеству от этого не легче.
– У таких, как Ты, всегда должен быть отец. Отец вездесущий. Отец – кормилец, учитель, кормчий и девятьсот девяносто девять определений к тому.
– Родного отца Ты хотя бы признаешь? Вся наша беда состоит в том, что все мы поначалу – отрицающая сила, а в конце – сами отрицаемся. Завтрашний уже не поймет сегодняшнего. Или, во всяком случае, не сочтет нужным понимать. Он будет следовать своему расписанию.
– Твое расписание составил Твой отец. Вольно или невольно. Тем, что создал Тебя; тем, что сделал для Тебя. Под твоими ногами – кости программ, заложенных его кровью, его верой…
Скавронский беззвучно пробрался в свой спящий дом, налил полный стакан кагора, но поставил вино нетронутым. Затем погасил настольную лампу и зажег аспак в изголовье Надюшкиной постели. Памятуя еще от матери, что не стоит пристально смотреть на спящих, он лишь мельком взглянул на дочь. Сон ее был и без того тревожен. Густые брови на нежном лице сдвинулись скорбной складкой. Антон тихо подул на лоб, желая повернуть таким образом сновидение в светлое русло. Ресницы дрогнули, взгляд под веками переместился, разгладилась складка бровей.
Скавронский закрыл глаза, глубоко-глубоко вздохнул. Воздух потек по позвоночнику, проникая по токам крови в голову, и остановился у самых глаз. Медленно выпуская его, Антон задрожал. Молитвенный шепот его губ совпадал с ритмом сердца. Словно то и другое было словами одного порядка, одной вибрации.
Антон глотнул воздух и продолжил. Собственное дыхание казалось обжигающим изнутри:
– На том престоле спала-ночевала Мать Святая Богородица.
Словно молния, Антона озарила вернувшаяся из неведомого пространства мысль. Смерти нет. Спокойно и радостно он завершил обряд, обратившись к неведомой Силе, призывая ее вестников:
Надюшка еще не научилась управлять своими снами, менять их реальность, но останавливать сами видения у нее получалось. Она плыла в теплой прозрачной воде ровно на середине широкой реки, где течение было могучим и плавным, без рывков и порогов. Чем дальше – тем шире разбегаются берега, поддерживаемые непролазными кущами. Ивняк нависает над водой, полоская в заводях свои космы.
Отец плыл все время рядом, пока берега не расступились, а течение не закрутило ее тело, унося в широкое устье, впадающее в океан. Безбрежный, холодный, он манил, вызывая оцепенение, ужас одиночества. «Удержись у дерева», – услышала Надежда внутри себя голос отца. Оглянуться на Антона она не могла, иначе ее захлестнуло бы накатанной волной. Она плыла дальше, уверенная, что отец знает, что говорит, и силилась различить дерево, предсказанное им. С невысокого порога река обрушилась вниз. Захлебнувшись в водовороте, Надя отталкивалась ногами от толщи воды. У открытых глаз мелькали пузырьки, рассеиваясь в родниковую чистоту, и вдруг ее рука задела что-то гладкое, извивающееся, крепкое. Оно легло в ее ладонь, и Надина рука крепко сжала, сразу почувствовав, что ее тянут, влекут куда-то. Скоро перед глазами появились голые стебли корней. Их было множество, и жили они одним организмом одного дерева, не то растущего, не то плавающего в воде. Надя вскарабкалась на поверхность, притулившись на выступающей ветке, и оглядела гиганта. Чтобы увидеть его кроны, надо было запрокинуть голову, что она и сделала.
На дереве не было коры, не было листьев. Только солнечные лучи и отраженные в воде блики играли на ветках цвета слоновой кости и на стволе с голубоватыми прожилками, как у нее у самой. В какой-то момент Надюхе стало неловко своей наготы, она поджала ноги, смешливо понимая, что дерево видит ее со всех сторон. А
Шалунишка тепло овевал ее кожу, ласкал ноги, подбирался к паху. Надежда непроизвольно раскрылась, уперев затылок в дерево. Она не догадывалась, что любовь и ласка могут быть столь чистыми, непорочными. Она раскрылась, распахивая руки. Колени дрогнули, чуть раздвинулись, дрожь пробежала по внутренней стороне бедра. Ей не было стыдно своего желания, она вбирала в себя
– Откройся, и любовь случится с тобой.
Это было вовсе не то, что ей хотелось услышать. Мысли ее всполошились: разве она не открылась Ему? Разве любовь не случилась с ней?.. Последнее, переплетаясь с реальностью жизни, будто телефонным зуммером, ворвавшимся в сон, наполнило ее болью, обидой. Чтобы не разреветься, несолидно, как малое дитя – Надя чувствовала, что ее видят и слышат, – она со злостью остановила сон. Проснувшись, она резко потянула на себя одеяло, села, подогнув коленки, и тогда только сообразила, что у изголовья постели стоит отец, размахивая над нею кадильницей, почти как поп над покойником. Глаза его были закрыты. Он шептал, быстро, речитативом: