– Как я по тебе соскучился!
– И я. Я все время думала о тебе, каждый день!
Татьяна не лгала. Даже тогда, когда ее бурный роман с Гришкой Опиумом был в самом разгаре, она очень часто вспоминала своего ослика-Пашку. В отличие от наглого, грубоватого и нахального Григория, он был олицетворением всего самого светлого и чистого, что было в ее жизни. И, если бы Павел тогда вернулся, она без сомнений дала бы отставку молодому красавчику. В ее отношениях с Гришей Орловским была страсть, разрушительная страсть, которая довольно быстро себя исчерпала. А любви там никогда не было, и не могло быть. Потому что по-настоящему можно полюбить лишь однажды, раз и навсегда. Во всяком случае, для нее, Татьяны Лариной, это было так. И сейчас она попросту забыла о Грише Опиуме, будто его и не было никогда рядом с ней, будто та женщина, что творила безумства и готова была стремглав мчаться на край света по первому его зову, была не она. Нет, не она, какая-то другая, чужая женщина.
– Как ты себя чувствуешь? – в голосе Павла звучала тревога.
– На все сто! Лучше и мечтать нельзя.
– Я накрыл стол, хочешь перекусить?
Таня ответила кивком головы.
Павел зажег стоявшие на столе свечи и выключил свет. Ну и что, что сейчас самый разгар жаркого дня. Если задернуть шторы, то в комнате воцарится полумрак. Не помешает даже лампочка, которая почему-то осталась гореть, не выключалась: она не была яркой. Похоже на июньский вечер в далеком Петербурге. Пусть у них будет две ночи. Сначала эта, белая. А потом, когда за окном стемнеет, черная, южная. Они сели друг напротив друга. Павел открыл шампанское.
– За нашу встречу.
– За нас!
– За нас.
Ни один из них так и не притронулся к еде. Они глядели друг на друга и молчали. Но его взгляд говорил: я невиновен, если бы я только мог все тебе рассказать! И Таня, так же, без слов, отвечала: знаю, теперь я это знаю. Почти наверняка.
Квартирка была нашпигована микрофонами и мини-видеокамерами.
Но он сказал ей. Он ей все сказал. Глазами.
И все-таки не хватало последнего, самого последнего подтверждения. Но скоро она его получит.
Павел спросил о детях.
– Нюта совсем взрослая стала. Живет в Женеве, с парнем, бельгийцем, учится на медицинском. Недавно у нас гостила, но позавчера вернулась в Европу.
– А как мальчишки? Выросли, наверное?
– Да. Они очень по тебе скучают. Митька недавно болел ангиной, температура была под сорок. Я очень испугалась за него. Но все прошло.
– Это хорошо, что прошло. Я часто о них думаю: пацанам нельзя расти без отца. В доме должен быть мужчина.
– У нас теперь Лешка – и за брата, и за сына, и за отца. И других мужчин в доме не будет! Пока ты к нам не вернешься…
Танин голос звучал твердо и спокойно. А у Павла тем временем начало щипать глаза, но он строго- настрого запретил себе плакать. «Не хватало только расплакаться. Распустить нюни, как бабе. Бери пример с Тани – каким молодцом она держится».
– Я бы очень хотел с ними увидеться. Если нам разрешат еще одно свидание – привезешь их?
– Конечно, привезу. А пока у меня для тебя кое-что есть, – и она протянула Павлу фотографию, ту, на которой они все вместе: Татьяна и два смеющихся мальчугана в ковбойских шляпах. У Алеши на плече обезьянка. А Митя с закрытыми глазами.
– Смешные! – сказал Павел.
– Смешные, – эхом отозвалась Таня. – Посмотри там, на обратной стороне дата, когда сделан снимок. Я уже сама позабыла точную дату.
Таня лукавила, Павел почувствовал это по ее интонации. Он перевернул фотокарточку и вслух, нарочито громко и отчетливо почитал: «Лос-Анджелес, июнь 1996 года».
– Не самая новая фотография, но мне она почему-то нравится больше других, – комментировала Таня, пока Павел побегал глазами текст, который она, хитрюга, мелким почерком набросала ниже. Эта идея пришла ей в голову уже в машине. Хорошо, что шариковая ручка нашлась у водителя.
«Помнишь наш язык жестов? Если да, ответь, на нашем языке. А потом скажи: ты виноват – да или нет?!».
Павел отложил открытку и тут же тихонько прищелкнул пальцами правой руки. Да, он помнил, помнил смешной «птичий» язык, известный только им двоим и больше никому на этой планете.
Теперь Таня выжидающе смотрела на Павла. И он заглянул ей прямо в глаза и щелкнул пальцами левой руки. Левой! Он был не виноват! И как она могла сомневаться? Как могла хоть на минуту поверить всей этой подлой лжи?!
Не виновен!
Ох, и осел же ты, Пашка! Ох, и осел!
Она бросилась к нему, обняла и стала целовать: в лоб, в щеки, в виски, в губы. «Миленький, милый! Прости меня, прости меня, дуру набитую. За все прости. Я тебя так люблю, так люблю!». И она хлопнула в
