Загадка Белой Леди

– Я? – изумился он. – Да это ты сама за собой следишь денно и нощно! – Миссис Хайден прикусила губы. – А дорога отсюда куда короче, чем дорога к себе.

– И где же она?

Жак затрясся всем своим рыхлым телом.

– Ясное дело, что совсем не там, где кажется! Иди, иди скорей, там тебя уже давно дожидается твой унтеррокер.

– Что?

– Да не торопись: чем больше кошек, тем легче мышкам.

Миссис Хайден торопливо пошла к беседке, а в спину ей еще долго несся добродушный смех Жака. Хотя теперь он почему-то перестал казаться ей простым дурачком.

Было видно, что Виктор и в самом деле ждал ее. Гравий дорожки у вигелии темнел следами ввинченных каблуков. Теплая вечерняя истома медленно охватывала тело и душу миссис Хайден.

– Кинни! Какая вы умница, что задержались и дали мне возможность ощутить себя пятнадцатилетним мальчишкой. – Она вспыхнула. – А все ваш роман. Но, надеюсь, Глеб – это не я?

Золотые глаза без дна глянули в синие и остановились, словно ударившись о неведомую стену.

– Конечно, нет. Какая странная мысль… Но пойдемте потихоньку к «Биргу», я отдам вам продолжение. Удивительно, что вы могли так подумать… Но дальше… – Тут она совсем сбилась и взяла Виктора под руку. – Послушайте, почему меня все время преследует здесь ощущение тайны? – Не имея за спиной груза памяти, миссис Хайден всегда говорила откровенно. – Неужели это только из-за моей амнезии?

– Нет, я думаю, это происходит оттого, что здесь, так сказать, работают с человеческой волей – а это всегда тайна. К тому же ум современного европейца настолько привык к демократизации всякого знания, что вообще не допускает создания тайны, секретности и так далее. А здесь это есть, и это вас раздражает, отсюда сконцентрированность на этом и преувеличенное беспокойство. Но я прошу вас успокоиться, Кинни, это просто хорошая дорогая клиника и только. А потому наша с вами задача: взять от нее как можно больше и с наибольшим удовольствием. – Ее пальцы ласково дрогнули на его руке. – Как ни странно, именно здесь, среди мути, поднятой со дна человеческого сознания импотентом Фрейдом и казановой Райхом, начинаешь особенно ценить тонкость и подлинность настоящих чувств, настоящих движений души. Но оставим это. Что наш падишах? – резко сменил он тему, чувствуя, как пальцы миссис Хайден становятся все горячее.

– Знаете, сегодня мне показалось, что он обладает не только противоядием, но и ядом.

– Вот как? Это наверняка справедливо – но на основании чего вы сделали такой вывод, Кинни?

– Он знает больше, чем показывает. И знает не изнутри, а откуда-то снаружи. А тот, кто знает больше, всегда может и спасти, и… столкнуть окончательно, – неловко закончила она.

– Да, безразличность знания существует лишь в первые мгновения, дальше оно неизбежно делится на добро и зло. Я рад, что вы раскусили нашего доктора.

Они медленно приближались к утопавшему в цветах «Биргу». Миссис Хайден молчала. Сегодняшний день был слишком насыщенным, и ее смятенное сознание требовало отдыха или… полноты чувств. Смуглая тонкая кисть Виктора осторожно поддерживала ее вздрагивающие пальцы, и синие глаза в наплывающих сумерках мерцали то бирюзой, то гагатом.

Что она должна сейчас сделать? Оставить его на пороге, вынести новые листки, а потом положить руки на плечи и, на мгновение утонув в синеве, сказать «спокойной ночи»? Или пригласить его внутрь? Или?..

Над башнями снова появилась птица.

– Кто это? – вдруг вырвалось у миссис Хайден, и она удивилась, почему не задала Виктору этот вопрос раньше. Сегодня воистину был необычный день. И, сама не зная как, вдруг добавила: – А то я откуда-то знаю только одну птицу – сову…

Он долго следил за причудливыми росчерками крыльев на дымчатом от заката небе.

– Это… балобан. Чудный охотник, берет и зайцев, и уток. Раньше в арабских странах обученного балобана приравнивали по ценности к верблюду…

– А сейчас – к роскошному автомобилю? – перебила его с улыбкой миссис Хайден.

– Именно. Но уже темнеет, Кинни, а мне так хочется прочесть продолжение вашего романа прямо на улице, где-нибудь неподалеку от «Биргу».

Миссис Хайден глубоко вздохнула и вынесла несколько страничек, сколотых простой скрепкой.

– Вот. Не знаю, что получается, – я ведь никогда не перечитываю их, потому что это… теперь моя жизнь, – неожиданно призналась она. – А свою жизнь перечитать невозможно. – Она нерешительно протянула Виктору руку, и в тот момент, когда ладони их соприкоснулись, он явственно почувствовал, как ее горячий правый мизинец три раза слабо вздрогнул.

Он не спеша поднес ее руку к губам, затем взял листы и, быстро повернувшись, растаял за поворотом дорожки.

5

Оказавшись вне поля зрения миссис Хайден, Виктор сразу же убрал с лица мечтательную полуулыбку и внимательно посмотрел на небо. Сокол продолжал свой бесконечный полет.

– Ничего, несколько минут у меня еще есть, – прошептал он и, прислонившись к первому попавшемуся дереву, при рассеянном свете наземного светильника жадно углубился в написанное.

* * *

Глеб не помнил, сколько времени он мерил шагами этажи, опасаясь снова попасть в какую-нибудь историю и желая только одного – уединиться, спрятаться, уйти, наконец, в себя. Но его собственный номер, который он автоматической зрительной памятью архитектора запомнил по неправильно выпиленной филенке, пропал бесследно. В конце концов бессмысленное хождение стало раздражать его, и, решив, что самое неприятное уже произошло, а оказался он здесь, наверное, все- таки не зря, Глеб положился на то, что все как-нибудь разрешится само собой, и, уже не задумываясь, толкнул первую попавшуюся дверь. Она, однако, успела блеснуть его любимым номером 27.

Он рассчитывал, скорее всего, столкнуться с недовольной парой потревоженных обитателей, но оказалось, что здесь тоже смотрели кино. «Последний шедевр Гринуэя», – мелькнула у него в сознании неизвестно откуда услышанная фраза, но Глеб уже не стал искать того, кто ее произнес, а просто сел на свободное место, вообще не обращая внимания на присутствующих. На экране, как и грезилось ему в тайной гордыне, он вновь увидел себя, но уже гораздо позже, в дни начала своего несказанного торжества и славы, на запечатленном пленкой торжественном приеме, устроенном в его честь и кишащем журналистами, знаменитостями и просто очень богатыми людьми. Это был настоящий парад творцов и магнатов. И он, Глеб, являлся одним из полноправных участников этого парада.

«Что ж, – подумал он, – сейчас очень кстати еще раз посмотреть на те дни со стороны».

Пленка разворачивала перед ним то время, когда известная чопорность уже уступила место известной непосредственности.

– Мсье Глеб, какой великолепный рисунок вы создали этими радужными полукружьями! Мост станет истинным украшением столицы мира, – ворковала юная звезда французского кинематографа.

– Я, мадмуазель, счастлив уже от того, что он нравится вам, – млел экранный Глеб, заставляя корчиться Глеба, сидевшего в зале: свинцовая ложь слов, за которыми не было ничего, кроме грубой похоти, душила его буквально физически.

О, если бы он видел все так же отчетливо тогда!

Новое зрение было почти непереносимо.

«Разум мой, уродцы эти просто вымысел иль бред?»

Но чей именно бред? Как он не видел этого раньше?

Вот экран заняла фигура бриллиантового короля, переливавшегося разноцветными огнями при каждом движении и тогда расположившего к себе Глеба своей завершенностью, удивительно соединявшей легкость и полновесную значимость. Но сейчас это была лишь оболочка, за ослепительной механической улыбкой которой скрывалась такая бездна горя и ненависти, что даже экранное его присутствие угнетало и давило душу.

К счастью, камера скользнула влево, явив закованную в броню равнодушия и красоты