хочется считать себя именно демиургами, а не слугами… ммм… науки.
– Но ведь он добивается успеха. Насколько я знаю, меня собрали буквально из кусочков.
– Но как же ваша память, без которой вы, в общем-то… не человек – простите мою дерзость, но, мне кажется, с вами можно говорить откровенно.
– Да, конечно же, говорите…
С тех пор их странные прогулки и беседы как будто бы ни о чем стали почти ежедневными. И миссис Хайден, как человек без воспоминаний, которому не на что опереться, с упорством зверя цеплялась за сиюминутные проявления их отношений – а потому быстро научилась эти проявления обнаруживать и в них ориентироваться. И в этом замкнутом пространстве и сгущенном отсутствием памяти времени чувство ее развивалось во много раз быстрее, чем при обычных обстоятельствах.
К тому же благодаря необычности положения само чувство тоже было необычным. Интеллект взрослой женщины впервые сталкивался с желаниями тела, и то, чему в пятнадцать лет учишься постепенно и естественно, вдруг обрушилось на миссис Хайден всей своей невыносимой тяжестью. Это было быстро замечено Робертсом, и в одной из бесед он неожиданно заявил ей:
– У меня возникает подозрение, что прогресс нашей с вами работы несколько замедлился. Не будем вникать в данном случае в его причины – они, кстати, идут лишь на пользу, – но вам тяжело, а потому я хочу предложить вам несколько необычное лекарство. – Он положил перед ней папку с толстой пачкой чистых листов, «паркер» и флакон фиолетовых чернил. – Попробуйте писать. Роман, эссе, впечатления, фантазии – словом, что хотите. Увидите – вам очень скоро станет проще. И интересней.
– Но почему ручка? – удивилась миссис Хайден и выразительно посмотрела на стоявший на столе ноутбук Робертса.
– О, телесное соприкосновение со словами, общение, так сказать, почти без посредников дает совершенно иные результаты. Вас будет вести не машина, а лишь собственные мысли и чувства. И еще: постарайтесь побольше общаться не только с господином Вилльерсом, но и с другими. Я понимаю, здесь это трудно, но таким образом вы помогаете не только себе, но и им тоже. Мадмуазель Волендор, например, господин Балашов…
В тот же день она рассказала об этом странном предложении Виктору.
– Вы, я, этот русский – а потом наш демиург напишет гениальный роман и прославится не как инженер человеческих душ, а как второй Шекспир.
– А вы разве тоже пишете? – перебила она его, как всегда в таких ситуациях, мучительно стыдясь своего невольного незнания известных людей и вещей.
– Я? – Виктор опустил глаза. – Нет. У меня тяжелая форма дисграфии…
Однако миссис Хайден вдруг страстно увлеклась своим новым занятием. Таинственная сила, соединявшая сознание с бумагой, давала ей ощущение уверенности, иллюзию того, что происходящее с ее героями было когда-то ее прошлым. Или будущим. И плотные листки все быстрее покрывались ее ровным округлым почерком, а сирень чернил вечерами отливала благородной сталью.
Что же касается второго назначения Робертса – общения с другими пансионерами, – она поначалу сомневалась и не хотела ему следовать. Однако очень скоро миссис Хайден вдруг увидела в них живых людей, а не бледные отражения собственных страданий и вопросов. И ей даже понравилось наблюдать за дикой кошачьей грацией Волендор, избегавшей любых встреч с кем бы то ни было, и за сменой выражений на породистом лице русского, явно отражавших его бесконечные споры с самим собой.
Исписанные же листки по два, по три она стала отдавать сначала Виктору, внутренняя связь с которым укреплялась для нее благодаря этому еще более, а уж только потом доктору Робертсу.
Вот и сегодня, придя в такой ранний час к чугунной беседке, она надеялась, что Виктор вернет ей взятые вчера листочки. Но что же делать, в конце концов, он тоже не принадлежал себе.
До сегодняшнего осмотра оставалось еще несколько часов, но его неизбежность всегда очень угнетала миссис Хайден, и в такие дни она не находила себе места. Это подвешенное состояние отравляло течение ее жизни тем, что, не имея прошлого и всеми силами желая воскресить его, она вынуждена была думать о будущем. И в то же время будущего у нее не было тоже, может быть, даже в еще большей мере, чем прошлого. Безусловно, она выздоровеет окончательно, память о том, что происходило с ней уже после возвращения сознания, вполне отчетлива, голова работает ясно и четко. Она сумеет наладить свою жизнь, но… Неужели она навеки обречена остаться живым трупом, растением без корней, человеком без родины и без… детства? Порой ей начинало казаться, что кто-то где-то ждет от нее последнего усилия, чтобы открыть ей новый удивительный мир, в котором переплавятся и сольются в одно единое целое и прошлое, и будущее. Но что нужно сделать? Она не знала. И миссис Хайден тоскливо поднимала глаза к вечно-синему небу, где парили неведомые птицы.
3В коктейль-холле на первой террасе царила зеленоватая прохлада. Она достигалась здесь прежде всего благодаря обилию плюща, затягивавшего окна с обеих сторон. Это было единственное место, где разрешалось курить, и потому здесь во всякое время можно было кого-нибудь встретить. Доктор Робертс частенько использовал холл для наблюдения за своими пациентами, большинство которых были настолько замкнуты на себе, что практически не замечали сухопарую фигуру в углу за кустом роз, растущих в имитирующей античный килик вазе. В полдень народу набиралось особенно много, и сейчас помимо Виктора, сидевшего за бокалом своей любимой «коммандарии», в холле сидели, стояли или прохаживались человек десять.
Виктор протянул Робертсу кожаную папку с листками.
– Тут сразу две порции, – пояснил он и демонстративно замолчал, углубившись в смакование вина, обязанного своим названием еще тамплиерам, выкупившим у Ричарда Львиное Сердце лучшие виноградарские земли.
Робертс тоже молча сел, спросил обычный скетто [10] и сразу же взялся за чтение.
* * *Глеб даже не успел до конца осознать это свое желание, как полуденный свет за окном погас, и в номере воцарилась непроглядная, почти северная темнота. Облегченно вздохнув, он ощупью добрался до кровати, успев еще слабо удивиться, что матрац, который он вместе с бельем только что отнес в ванную, снова на месте. Какое-то время перед его мысленным взором еще стоял удивительно теплый и родной в своем ярком желто-синем халате Фока Фокич, которого почему-то так и хотелось «прижать к своему сердцу». Впрочем, теперь Глебу некогда было отвлекаться на такие мелочи. «Главное расслабиться, в первую очередь расслабиться. Дать возможность мыслям самим выстроить нужные ряды…» Он глубоко вздохнул, и действительно мир вокруг него начал медленно обретать вполне реальные очертания и звуки. За окном появилась луна, какой она бывает в сороковых широтах, неумолчно зазвенели цикады, а издалека донесся явный шум моря и наводящие необъяснимую тоску покрикивания томных павлиних. «Все в порядке. Это побережье… Средиземноморье? Или Турция… Нет, скорее Кавказ… Эти лошади на каменистом пляже… В таком случае… Да, если сейчас выйти и спуститься мимо старого военного санатория, а потом свернуть вправо к молу, то попадешь в симпатичное заведение того грека, как его… Сатарики… Ставраки… Ах, да, Сатыроса! Дивную старик делал фенеку…[11]» Еще раз взглянув на луну и посчитав, что сейчас никак не может быть больше двенадцати, а значит, все прибрежные заведения еще вовсю работают, Глеб решил немедленно спуститься к морю и закончить этот странный день давно заслуженным и еще более забытым отдыхом в виде крольчатины с домашним вином. Ведь даже тот странный субъект при встрече заявил, что завтрак он пропустил, а дневной кофе в отеле и вообще можно было не считать за трапезу.
Не успев даже задуматься о том, когда успел он пропустить еще и обед, и ужин, Глеб быстро поднялся и хотел уже сбросить пиджак, потому что в комнате было слишком жарко, как вдруг ощутил, что плотный твид в общем-то ничего не весит. В тот же миг в коридоре послышались приглушенные звуки перебранки.
