всего для всеобщего разрушения. И, быть может, самый чуткий и нервный из современных писателей Америки, Рэй Брэдбери, с тревогой пишет о том, что с каждой новой созданной нами машиной вновь и вновь возникают моральные проблемы. По мере того как новое изобретение заполняет мир, требуются новые законы, контролирующие его приложение. К самим машинам понятие морали не относится, но иногда способ, каким они созданы, и сила, в них заключающаяся, вызывают у людей умопомешательство и пробуждают зло. Среди самых либеральных людей нашего времени, говорит Брэдбери, есть такие, что становятся демонически безжалостными, едва сядут за руль автомобиля. Среди величайших консерваторов — такие, что стоит им нажать на стартер, и они делаются безудержными разрушителями и в неистовстве своем несут смерть... Как заставить человека не использовать маниакальную энергию, заключенную в машине? Вот где точка пересечения морали и конструкции, металла и человеческого умения, вот где все это сходится, сталкивается и часто ведет к разрушению... Архитектура точно так же имеет отношение не только к строительству, но и к морали. Дома будущего должны стать такими, чтобы люди, пользуясь ими, чувствовали себя людьми, а не затравленными животными. Считая, что в каждом из десяти современных фантастов в девяти можно различить моралиста, Брэдбери вновь возвращается к незыблемости гуманных идеалов Жюля Верна, который был одним из первых и до сих пор остался одним из лучших. «Этот писатель обладал воображением, моральным чувством и отличным юмором; каждая его новая страница вдохновляет. Читая его, гордишься, что ты — человек. Он испытывает человечество тестами, он предлагает ему взмывать в воздух, ухватившись за шнурки собственных ботинок. Он уважает старомодную добродетель — умение трудиться. Ценит пытливый ум, зоркий глаз и ловкую руку. Вознаграждает за хорошо сделанную работу. В общем, он восхитителен, и его романы не утратят ценности, пока из мальчишек нужно будет воспитывать доброжелательных, славных, полных энтузиазма мужчин. В наш век, который пустил на ветер унаследованное богатство идеалов, Жюль Верн, человек другого столетия, зовет преследовать более достойные цели и предупреждает людей, что нужно думать не столько о своих отношениях с богом, сколько об отношениях с другими людьми».
Недаром всех мыслящих людей Запада тревожит эта двойственность технического прогресса: интеллектуальная отсталость иных политиков приводит к тому, что многие великие и гуманные экспедиции, от полярных до плавания на плоту «Кон-Тики», вынуждены были, чтобы получить на испытание снаряжение, держаться за хвост военного бюджета.
Нас тревожит и непомерный стихийный рост городов, и слишком быстрое разрушение многих традиций, и рост населения, который Игорь Забелин считает симптомом, предшествующим массовому выходу в космическое пространство, — профессия космонавтов при современных темпах ненадолго останется исключительной.
И летчик, пролетая над миром, над городами, — а современный летчик-инженер знает достаточно много, чтобы понять этот мир, — не может не помнить о том, что волнует Землю.
Я говорю прежде всего о летчиках как о героях нашего века потому, что им посвящена эта книга, а вовсе не в ущерб другим профессиям, тем более таким же, возникшим стремительно за полвека в связи с развитием электроники, атомной физики, химии, морского и подводного дела или других наук. Отпечаток своего труда лежит на каждом из нас, а у летчика есть две профессиональные возможности: быстрое дальнее перемещение с определенным чувством риска, обостряющим восприятие общечеловеческих ценностей, и взгляд на землю сверху, иногда склоняющий к размышлению... Для каждого времени есть профессии более характерные, прогрессирующие. Известный канадский юморист Стивен Ликок как-то заметил, что, если наука определяет возраст современного человека в несколько сот тысяч лет, то ночные сторожа, возможно, еще старше. Стремительный темп летного дела дает возможность прожить свою жизнь с высокой интенсивностью, если только не упустить этой возможности и не остаться «ночным сторожем» в самой авиации. Во всяком случае, в своих призывах к молодежи мы предлагаем ей дерзать и стремиться к различным высотам как можно выше, но не готовить себя заранее в ночные сторожа...
Мир во все века нес большие издержки от косного и мелочного обывательства. Не застраховано от них и наше время.
Анохин, зная цену молодости, без колебаний бросил очень высокий тогда заработок лучшего шофера на московском автобусе, чтобы пойти в планеристы, но я знаю молодых инженеров, которые после института выбирали завод не по интересу к делу, а по разнице в оплате, настолько ничтожной, что она могла иметь отношение к лишнему галстуку, но никак не к судьбе. Обыватель живуч, как грибы. Он приходит даже в авиацию — было бы здоровье, — учится возить пассажиров на больших самолетах, поднимает нас на высоту в десять километров и по давно проложенной трассе летит над городами, с привычной скукой делая все, что положено, но видит он оттуда всего лишь новый гардероб, который обещал соорудить жене. Я вспоминаю об одной интеллигентной девице, заявившей при осмотре конного завода зарубежному писателю, что современному человеку нужен только холодильник, телевизор и пылесос, — она тоже построила по своему идеалу «конструкцию» человека: с душой холодильника, глазами телевизора и умственным уровнем пылесоса.
Если человек не любит своей работы — значит, он по крайней мере ошибся в выборе. Бернард Шоу говорил: «Счастлив тот, кого кормит любимое дело». Говоря о романтике, я никогда не боюсь упрека в лишней восторженности перед значением трудных дальних краев, трудных профессий и трудных дорог в жизни. Мне нравится корень в слове «трудный» — оно происходит от слова «труд». «Талант, — говорил Пришвин, — это способность делать больше чем нужно только себе: это способность славить зарю, но не самому славиться». Романтика — это прежде всего увлеченный нормальный труд. Богат тот, кто понял это, ибо любой труд, если он есть «мерцание моей сущности», как говорил Пастернак, в себе самом несет награду. Я вовсе не сторонник восхвалять одни лишь особенные, выдающиеся профессии, — в судьбе испытателя, как в каждом творческом деле, меня прежде всего привлекает именно его постоянный осмысленный труд над тем, что составляет дело жизни. Вот почему вместе с фотографиями авиаторов и полярников я бережно храню обертку от не совсем обычного куска туалетного мыла фабрики «Свобода» с уникальным названием «Дядя Миша». На ней написано: «В честь мастера Михаила Васильевича Киселева — дяди Миши, как его тепло называют, проработавшего на фабрике 40 лет, — выпущено это мыло». Мир в основном состоит из простой работы. Испытательный полет продолжается полчаса, а готовят его иной раз неделями, и за летчиком, завершающим точными движениями штурвала всю напряженную работу, молчаливо стоят верность механиков и тревога инженеров... Радость созидания движет помыслами творца, и в этом отличие от хитроумных соображений лодыря, у которого уже в мыслях вознаграждение бежит впереди труда, как в рассказе О. Генри свинья летела впереди своего собственного визга.
В работе токаря таится тот же высокий смысл, что и в действии скульптора: из бездушного металла резец извлекает новую форму соответственно замыслу. И ты подводишь его к детали, закрепленной на станке, и чувствуешь через рукоятку суппорта, как входит он в металл, и с темной поверхности заготовки потянется свежесрезанная блестящая стружка, и на глазах твоих грубая форма станет вещью.
В те дни, когда я был токарем, нам часто приходилось стоять по две смены, после сигнала воздушной тревоги иногда выключали свет, станки останавливались, и только хлопанье зениток напоминало, что в темном небе кто-то бродит над нами... И вот в те дни я понял, что есть на свете великое постоянство, которое не нарушишь ничем. В нашем цехе в углу много лет работал старик, казалось, что он тут прирос навсегда. Он приходил раньше всех и аккуратно раскладывал на тумбочке свое хозяйство, резцы и патроны, и собственный старенький штангель. Перед сменой старик проводил ладонью по прохладной поверхности станка — он гладил его, ощущая каждую выбоинку в металле, гладил так же любовно, как вещий Олег своего коня. Он брал в руки первую деталь, будто холодного продрогшего воробья, и бережно укреплял ее на станке, а снимал уже теплую, со свежепроточенным пояском, и казалось, что он держит ее на ладони, словно живую. Мы все почему-то побаивались его. Не так уж часто он на нас ворчал, но неизменно торчал в углу, как совесть цеха. И тогда я понял, что есть на свете постоянство: войны кончаются, но всегда на своем месте такой же мастер будет вершить неизменно дело труда, без которого нет романтики и нет жизни...
Главное в отношении летчиков к Земле — умение любить ее целиком, как любил Жюль Верн, во всем живом богатстве. Владеть человек может только участком. Когда-то Екатерина Вторая подарила графам Орловым Поволжье, но даже эта крупная собственность была ничтожна перед всей Землей... Богат лишь тот, кто познает свою землю и умеет работать на ней. И если ты, не гоняясь за малым, готов всегда идти за горизонт навстречу неведомому, — земля твоя, так же как и небо.
Быть может, именно от этой привычности к авиации, когда она стала не чудом, тревожившим веками людское воображение, а нормальным явлением современной жизни, мы все же меньше и прозаичнее стали писать о ней, и новое поколение спокойней смотрит на пролетевший самолет, чем смотрели в свое время мы. Испытатель Шелест, начинавший планеристом вместе с Анохиным, говорит в своих записках, что цель его книги — вновь привлечь к авиации внимание молодых, настолько увлеченных теперь масштабами космонавтики, что многие даже забывают о самой простой дороге в космос: через аэроклуб или летное училище.
Не каждому суждено стать космонавтом, и есть еще сотни других хороших дел на земле и в небе. Вообще за романтикой не обязательно слишком далеко ездить — кто не искал ее дома, не найдет и за тридевять земель. Нет легких дел на земле, легким бывает только безделье — и то лишь для тех, кто не чувствует его давящей пустоты. Человек без любимого дела становится бесплоден и излишне суетлив. Только истинное увлечение дает вескую уверенность в жизни. Романтика прежде всего должна быть в нас, а не только в далеких странах. Она зовет туда, где есть работа, ибо человек созидатель по призванию.
Когда страна еще не имела денег для снаряжения большой экспедиции, Георгий Алексеевич Ушаков сошел на Северную Землю с отрядом из трех человек. Два года провели они во льдах, охотясь на медведей, и положили на карту последний большой кусок суши на нашей планете, обойдя 37 тысяч квадратных километров. Ушакова не стало, но последним его желанием было, чтобы после кремации пепел его отвезли на ледяную землю, где он оставил лучшие годы жизни... И странно мне было услышать, что теперь, на том же острове, нашелся молодой полярник, который, близко не подойдя к обелиску над прахом Ушакова, был убежден, что там похоронен истопник, много лет проработавший на этой зимовке.
Если вы остановите молодого парня и спросите, хочет ли он быть космонавтом, мало кто ответит «нет». Я перечитал сотни писем из личной почты космонавтам с просьбой научить, как стать пилотом космоса. Это письма молодежи. Многие так и начинают со слов о том, что не надо почестей и славы. Но в иных из писем сквозит: а все-таки, может быть, надо? Почему же они не просят помочь стать рабочим на заводе, который строит космические корабли, или просто механиком, без которого не взлетает ни один самолет? Мне больше нравятся другие письма — такие, как прислала Юрию Гагарину школьница из Ростова-на-Дону. «Когда в космос полетел первый искусственный спутник Земли, а за ним второй, с Лайкой, стало ясно, что уже не за горами тот день, когда в космос полетит человек. И мне, как и всем мальчикам и девочкам, захотелось стать космонавтом. Но это была детская мечта. Теперь мы начали изучать физику, и с первых уроков я поняла, что не зря многие отдают свою жизнь этой науке. Физика стала в одном ряду с моим самым любимым предметом — математикой. Я стала посещать кружки физики и математики. Наступил день 12 апреля 1961 года. О Вашем беспримерном полете ученики нашей школы узнали во время уроков. С этого дня я твердо решила, что буду строить космические корабли. Я дала себе слово добиться осуществления своей мечты. Дорогой Юрий Алексеевич, посоветуйте, что мне нужно сделать, чтобы моя мечта сбылась. Людмила Добринская».
Я тоже пишу эту книгу лишь для того, чтобы еще раз напомнить о славной истории авиации, которую не все теперь знают и помнят, а помнить стоит. И не только тем, кого эта или другая книга может увлечь в аэроклуб или в летное училище, как увлекли в свое время Степана Микояна и Тимура Фрунзе рассказы
