— Вы, Иван Иванович, обязаны, это ваш долг, записать все ваши впечатления и опубликовать их...
Кто-то тихо сказал тоном, каким говорят взрослые с детьми:
— Всё это не ново, и такие воспоминания вряд ли сейчас следует печатать, в наших интересах укреплять политику мира, а не расшатывать её.
В воскресенье 15 июня 1941 года Штрум с семьёй поехал на дачу.
После обеда Штрум с Надей и Толей сидели на скамейке в саду.
Надя, прислушавшись к скрипу калитки, радостно крикнула:
— Кто-то пришёл! А, Максимов!
Максимов видел, что Штрум рад ему, но с тревогой спросил:
— Не помешал ли я? Может быть, вы собирались отдохнуть?
Затем он пытался выяснить, не нарушил ли его приход прогулки, не собирался ли Штрум в гости.
Наконец, Максимов сказал:
— Помните ваше пожелание, высказанное после моего сообщения? Мне хочется посоветоваться с вами, почему бы действительно не написать?
Но в это время в сад сошла Людмила Николаевна, и Иван Иванович стал длинно здороваться, снова извинялся за вторжение и отказывался пить чай, боясь утруждать хозяйку.
После чая Людмила Николаевна повела Ивана Ивановича смотреть на яблоньку, приносившую ежегодно до пятисот яблок, она ездила за этим деревцем в Юхнов, к одному старику мичуринцу.
Разговор, видимо, увлёк их обоих. Так и не состоялась беседа о фашизме. Иван Иванович обещал прийти в следующее воскресенье.
— Вот, ребята, — сказал Виктор Павлович детям, когда Максимов ушёл, — куда этому доброму и деликатному дяде деваться теперь, в «штурм унд дранг периоде»?
Но в следующее воскресенье Виктор Павлович в поднявшемся вихре уже не помнил о Максимове.
Через месяц после начала войны кто-то из знакомых сказал ему, что Иван Иванович в свои пятьдесят четыре года оставил кафедру и записался в дивизию московского ополчения, ушёл рядовым на фронт.
Забудутся ли те июньские и июльские дни? Бумажный пепел носился над улицами: то сжигались старые архивы наркоматов и трестов. Вечернее небо было загадочно и тихо, томительно шли ночные часы в ожидании утреннего света... И первая шестичасовая, утренняя сводка всегда была полна тяжёлых сообщений.
Теперь, спустя год, в вагоне, везущем его в Москву, Штрум вспоминал навсегда вошедшие в память слова первой сводки Главного командования Красной Армия.
«С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Чёрного моря..»
А 23 июня в сводке сообщалось о боях от Балтийского до Чёрного моря — на Шауляйском, Каунасском, Гродненско-Волковсском, Кобринском, Владимир-Волынском, Бродском направлениях.
А потом каждый день в сводке появлялось новое направление, и дома, и на улице, и в институте люди говорили:
«Сегодня опять новое направление». Штрум, сопоставляя, мучительно думал: «Как понять, что бои идут в районе Вильно — восточнее ли, западнее ли Вильно?» Он вглядывался в карту, в газетную страницу...
В сводке сообщалось, что за три дня советская авиация потеряла 374 самолёта, а противник потерял 381 самолёт... И он снова вчитывался в эти цифры, пытался выжать из них разгадку грядущего хода войны.
В Финском заливе потоплена подводная лодка... ага! Пленный лётчик заявил: «Война надоела, за что дерёмся, не знаем...» Немецкий солдат добровольно сдался в плен и написал листовку с призывом свергнуть режим Гитлера... Пленные немецкие солдаты заявили: «Перед самым боем нам дают водку...»
Лихорадочная радость охватывала его, казалось, ещё день, ещё два — и движение немцев замедлится, остановится, их отбросят...
26 июня в сводке вдруг появилось новое — Минское направление. На этом направлении просочились танки противника. А 28 июня сообщалось, что на Луцком направлении развернулись крупные танковые бои, в которых участвуют с обеих сторон до 4 000 танков. А 29-го Штрум прочёл, что противник пытается прорваться на Новоград-Волынском и Шепетовском направлениях, прочёл о боях на Двинском направлении. Прошёл слух, что Минск занят и немцы идут по Минской автостраде на Смоленск.
Штрум затосковал. Он уже не подсчитывал сбитые за день самолёты и уничтоженные танки, не объяснял своим домашним и сотрудникам, что немцев остановят на старой границе, не подсчитывал количество горючего, потребляемого немец кими танками за день, и не делил на эту цифру предполагаемые запасы бензина и нефти, бывшие у немцев.
Он напряжённо ждал вот-вот появится в сводке Смоленское направление, а за ним Вяземское. Он смотрел на лица жены, детей, своих товарищей по работе, на лица незнакомых людей на улице и думал: «Что же с нами всеми будет!»
Вечером в среду 2 июля Виктор Павлович с женой поехали на дачу — Людмила Николаевна решила привезти в город нужные вещи.
Они молча сидели в саду, воздух был прохладен, в сумерках светлели цветы. Казалось, не две недели, а вечность лежала между тем мирным воскресеньем и этим вечером Штрум сказал жене:
— Странно, но я то и дело думаю о своем масс-спектрометре и об исследованиях позитронов. Почему и для чего это? Ведь дико.. .Инерция? Или я одержим манией?
Она ничего не ответила, и они снова молча смотрели в темноту.
— Ты о чем думаешь! — спросил Штрум.
— Я думаю всё об одном, — сказала она, — о Толе, его скоро призовут.
Он нашёл в темноте руку жены и пожал её. Ночью ему приснилось, что он вошел в какую то комнату, заваленную подушками, сброшенными на пол простынями, подошел к креслу, ещё, казалось, хранившему тепло сидевшего в нём недавно человека. Комната была пустой, видимо, жильцы внезапно ушли из нее среди ночи. Он долго смотрел на полусвесившийся с кресла платок — и вдруг понял, что в этом кресле спала его мать. Сейчас оно стояло пустым, в пустой комнате...
Рано утром Виктор Павлович спустился на первый этаж, снял маскировку, открыл окно и включил репродуктор. Среди негромкого потрескивания он услышал торжественный, настойчивый и медленный голос диктора:
— Говорят все радиостанции Советского Союза Штрум, понимая, что сейчас произойдет нечто чрезвычайное, бросился к лестнице.
— Людмила, Людмила! — звал он, поспешно поднимаясь по ступеням и отмахиваясь от яркого утреннего солнца.
Но в это время опять послышался голос диктора, и Штрум быстро спустился вниз. Он вошёл в комнату и вдруг услышал медленный голос и с первого слова узнал его. говорил Сталин.
— Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота!
Голос звучал ровно, негромко, но то не был спокойный голос И именно в негромкой, ровной и сдержанной неторопливости его сказывалось высшее волнение, владевшее мужественным и сильным человеком.
— К вам обращаюсь я, друзья мои! — сказал Сталин. И вдруг стало тихо, и такое напряжение было в этой тишине, какого, вероятно, никогда не знала Россия за всю историю свою. Ясно было слышно, как Сталин наливал воду в стакан.
Сталин начал говорить.
— Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, — продолжается, — сказал он. — Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперёд, бросая на фронт новые силы.
— Гитлеровским войскам удалось захватить, — говорил Сталин, — Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины... — И Сталин медленно, негромко перечислял все тяжкие потери первых десяти дней воины, как бы соединил вместе, обвёл чертой те цветные стрелки, кружочки, крестики, которые Штрум расставлял на карте после утренних и вечерних оперативных сводок, которые он рассматривал ночью, вскакивая с постели.
— Над нашей Родиной нависла серьёзная опасность... — сказал Сталин и вдруг спросил: — Как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов? Неужели немецко-фашистские войска в самом деле являются непобедимыми войсками...
Штрум сам сотни раз задавал себе этот вопрос, себе и близким своим. Он никогда не верил в силу фашизма. Но эти страшные десять дней, эти круглосуточно идущие на запад эшелоны с войсками и орудиями, эти огромные силы, брошенные на врага, и, несмотря на это, потеря Литвы и многих областей, районов, сотен городов и сёл Неужели немцы сильней, неужели непобедимы?
И Сталин прямо задал этот вопрос:
— Неужели немецко-фашистские войска в самом деле являются непобедимыми войсками, как об этом трубят неустанно фашистские хвастливые пропагандисты?
На мгновение у Штрума захватило дыхание, он ещё ближе придвинулся к репродуктору. Что скажет сейчас Сталин, как ответит на этот вопрос? И именно в этот миг Сталин сказал.
— Конечно, нет! История показывает, что непобедимых армий нет и не бывало.
«Конечно, нет!» — сказал Сталин, выразив в этих словах всю силу своей душевной убеждённости.
Эти просто произнесенные слова помогали взглянуть в будущее сквозь густую пыль, поднятую миллионами сапог вторгшихся в Советский Союз фашистских солдат И в этой убежденности было не только понимание закона войны, не только презрение к авантюристу, вздумавшему преградить пути человеческой истории, — в этой убеждённости была вера в силу народной воли к свободе, в ту боевую и трудовую силу, которая и определяла будущее мира.
Штрум оглянулся, испытывая желание разделить с кем-нибудь свое чувство, и увидел, что он не один. В дверях стояла Людмила Николаевна, а с улицы к открытому окну подошли несколько человек сторож Семён, водитель Василий Николаевич, два молодых парня — рабочие военного завода с противогазами на боку — и отец этих парней, сурового вида седой человек, председатель поселкового совета, и красно армеец с зеленым мешком за плечами, видимо
