менеджером кегельбана, принадлежащего Хогану, и Лу Пикоком, почтовым служащим, увлекающимся на досуге садовым делом.
В тот вечер Фред, едва только он появился в дверях полуосвещенного салуна — кстати, это слышал выходящий на улицу хозяин заведения, — сказал:
— Je connais tous ces braves gens.[12] — Затем, виновато скривив губы, поправился: — То есть я хотел сказать… — оглядел собравшихся и так и не договорил.
Гарри Баллард заметил его сначала в зеркале.
— Подваливай к нам, старина! Виски сегодня идет отлично. — Он неуклюже повернул в сторону Фреда толстую шею и, не глядя на бармена выкрикнул: — Еще стаканчик для старины Фреда!
Фред подошел к стойке и улыбнулся, впервые за весь день. Пикок и Баллард по-дружески хлопнули его по плечу, бармен придвинул высокую кружку с пивом.
— Что новенького, дружище? — спросил Гарри.
Фред прижал двумя пальцами усы и сделал сквозь пену первый глоток.
— Да, в общем, ничего. — Он так и не решил еще, стоит это обсуждать или нет. Ужин с Евой стал для него настоящим испытанием, во время которого он поглощал не только пищу, но и переваривал умопомрачительное количество всевозможных подробностей и деталей, относящихся к временам Тридцатилетней Войны и Великой Хартии вольностей, а также уйму будуарных сведений из жизни Екатерины Великой. Встать из-за стола в семь тридцать было для него подлинным облегчением, омраченным, однако, непокорно прорвавшимся „Bon nuit, mа chere“.[13]
— А что у тебя нового? — поинтересовался он в свою очередь у Гарри.
— Как сказать, — протянул тот, — красим дорожки. Обновление интерьера.
— Красить — это неплохо, — произнес Фред. — Когда рисовать разноцветным воском стало неудобно, древнегреческие и римские художники научились использовать темперу, то есть краски, замешанные на древесной или гипсовой основе, причем в качестве наполнителя в станковой живописи…
Он замолчал, но было уже поздно. Все, разинув рты, смотрели только на него.
— А-а… э-э… чего ты?.. — начал вопрос Гарри Баллард.
— Да так, ничего, — Фред судорожно проглотил слюну, — я всего лишь хотел… — Конец предложения утонул в светло-коричневой пивной глубине.
Баллард перевел взгляд на Пикока, Пикок пожал плечами.
— А как идут дела у тебя в оранжерее, Лу? — он поспешил сменить тему.
— Нормально, — невысокий Пикок кивнул, — в оранжерее все нормально.
— Я так и думал, — тоже кивнул Фред. — Vi sono pui di cinquante bastimenti in porto.[14] — Произнеся это, он заскрежетал зубами и закрыл глаза.
— Что за чушь ты несешь? — Лу потеребил себя за ухо.
Фред закашлялся и торопливо окунул усы в кружку.
— Ничего, ничего.
— Как это? Но ты же только что что-то сказал? — По играющей на широком лице Гарри улыбке можно было видеть, что он приготовился услышать хороший соленый анекдот.
— Я… я сказал, что в гавани стоят более пятидесяти кораблей. — Фред понуро смотрел перед собой.
Улыбка сошла с лица Гарри и больше не появлялась.
— В какой гавани?
— Ну… ну это такая шутка. Сегодня рассказали. Только вот начало я запамятовал.
— А-а, — Гарри пригубил из стакана, — па-анятно.
С минуту они молчали, затем заговорил Лу:
— На сегодня закончил?
— Нет, к сожалению. Осталось прибраться в классах математики.
— Это плохо.
Фред вытер с усов пену.
— Послушайте. Ответьте-ка мне на один вопрос, — хранить все в себе он больше уже не мог, — что бы вы подумали, если бы, проснувшись однажды утром, вы вдруг ни с того ни с сего начали лепетать на французском?
— А кто это таким проснулся? — скосил глаза Гарри.
— Да нет, никто. Я просто… предположил. Ну предположим, что человек… э-э… как бы это выразиться, вдруг понимает, что знает то, чего никогда не учил. Непонятно? Ну вот просто раз — и он это знает. Как будто знания эти всегда были у него в голове, но до него это дошло только сейчас.
— Что еще за знания? — спросил Лу.
— Ну-у… история, к примеру. Языки всякие… иностранные… а еще книги, живопись… атомы и молекулы, химические соединения, — Фред неловко поежился, — и прочие другие сведения.
— Темнишь, приятель. Или я тупой, или… — Последние надежды Гарри похохотать над новым анекдотом рассеялись.
— Ты хочешь сказать, он знает то, о чем никогда даже и не читал? — перебил его Лу. — Я правильно понял?
По речи, по интонации обоих своих друзей Фред почувствовал, что они чего-то не договаривают, в чем-то как будто сомневаются, но боятся признаться. Как будто что-то подозревают, но молчат.
— Ладно, забудем об этом. Я сдуру предположил, а вы и уши развесили.
В тот вечер, ограничившись одной-единственной кружкой, он ушел рано под тем предлогом, что нужно успеть прибраться у математиков, и всю оставшуюся часть дня — и когда подметал, и когда мыл, и вытирал пыль — Фред размышлял только об одном: что с ним происходит?
Дома ждала Ева, несмотря на то что было далеко за полночь.
— Кофе будешь?
— Буду. — Она встала, чтобы налить, но тут же села обратно, услышав: „S'accomadi, la prego“.[15]
Глядя на осунувшееся, мрачное лицо жены, Фред перевел:
— Я сказал, сядь, Ева, сам достану.
Пока пили кофе, Фред Элдерман поведал супруге о том, что пережил за последние несколько часов.
— Понимаешь, Ева, у меня это просто не укладывается в голове. Мне… мне даже страшно становится. Я столько знаю того, чего не знал раньше, и при этом понятия не имею, откуда что взялось… ну ни малейшего представления. Но я знаю! Зна-ю, понимаешь меня?
— То есть… ты имеешь в виду, что знаешь не один только французский?
— Какой там французский! — Фред ухватился руками за голову. — Ты только послушай. — Он отставил в сторону чашку: Основной прогресс в получении быстрых частиц был достигнут путем использования относительно невысоких напряжений и многоступенчатого ускорения, причем в большинстве используемых приборов и установок заряженные частицы запускались по круговой или спиральной орбите, для чего применялся… Ева, ты слушаешь?
— Слушаю, — у нее задрожали руки.
— …мощный электромагнит. Ускорение может применяться различными способами. Например, в так называемом бетатроне Керста и Сербера…
—
— Не знаю. Просто… просто это само взялось откуда-то у меня в мозгу. И еще… когда я говорю что-нибудь по-иностранному, я все понимаю. Но языки ладно, а как…
Чтобы успокоить дрожь, Ева сложила руки на груди и встала.
— Что-то здесь не так, Фред.
Он нахмурился и долго на нее смотрел.
— Что именно, как ты думаешь?
— А черт его знает! — Ева немного пришла в себя и медленно покачивала головой. — Мне это совершенно непонятно.
Проснувшись посреди ночи, она услышала у себя под боком сонное бормотанье Фреда:
— 'Натуральные логарифмы целых чисел от десяти до двухсот. Номер первый — ноль — две целых, три тысячи двадцать шесть десятитысячных. Единица — две целых, три тысячи девятьсот семьдесят девять. Двойка — две целых…“
— Фред, ну давай же спать!
— '…четыре тысячи восемьсот сорок девять'.
— Фред!! — Она толкнула его локтем. — Спи!
— 'Три — две целых…'
— Фред!!!
— А? Что? — спросил он спросонья, облизнул губы и перевернулся на другой бок.
В тишине спальни Ева слышала, как он поправил подушку и подоткнул одеяло.
— Фред, — позвала она как можно мягче.
Фред глухо кашлянул.
— Что, дорогая?
— Мне кажется, завтра утром тебе следует показаться доктору Буну.
Ответом ей был длинный, глубокий вдох и такой же длинный, полный выдох.
— Мне тоже так кажется. Давай спать.
В пятницу утром Фред Элдерман вошел в приемную доктора Уильяма Буна, и залетевший в открывавшуюся дверь сквозняк сдул на пол бумаги со столика медсестры.
— О, простите. Le chieggo scuse. Non ne val la реnа.[16]
