Почти сразу за дверью была конторка, за которой стрекотала на пишущей машинке женщина и сидел толстый немец в расстёгнутом кителе. Я почему-то сразу подумал, что он не военный, хотя и в какой-то форме. Ещё один — пожилой, я сообразил, что он железнодорожник, по петлицам — пил на конторке кофе. Мне тоже захотелось. И ещё начинало хотеться есть…
Мой конвоир им что-то долго объяснял. Они так же долго недовольно отнекивались. Женщина долго печатала, не поднимая глаз. Я долго ждал и думал про кофе и про то, как бы присесть. Позади меня стояла скамья, но я боялся на неё садиться.
Наконец, конвоир, судя по всему, одолел оппонентов, сунул им бумажку рапорта, отдал честь и вышел, что-то насвистывая. Я представил себе, как он пойдёт обратно, пройдёт мимо трупа на дороге… Потом вернётся к своим и будет есть. А я в это время… Мне захотелось завыть, и я не удержал стона, но тут же испуганно стиснул зубы.
Немцы уставились на меня оба, и толстый спросил на чистом русском:
— У тебя что-то болит?
— Нет, — поспешно ответил я, — нет, не болит…
— Герр обербаулейтер, — добродушно сказал он. Я моргнул:
— Что?
— Добавляй «герр обербаулейтер», когда отвечаешь мне.
— Хорошо, герр обербаулейтер, — поспешно сказал я. Он кивнул:
— Так. Ты сельский мальчик?
— Нет, я из Новгорода, герр обербаулейтер.
Он пожал плечами и, отвернувшись к машинистке, начал перебирать какие-то бумаги. Потом сказал через плечо железнодорожнику:
— «Бауэр, бауэр»… Ферфлюхте думмкопф, ландскнехтен… аллес идиотен зи![16]
— Хильфе мир,[17] — сказал пожилой. Толстый вздохнул:
— О, йа, ихь бин дольчмейер, йа, йа, рихьтигь…[18] Итак, мальчик, мы можем передать тебя в гестапо. Но у них полно дел. Кроме того, судя по записке, ты не замечен ни в чём предосудительном. Я уж не говорю о том, что придётся заполнять кучу анкет, как будто ты жеребец- производитель, купленный за границей. Поэтому ты будешь кататься на одном из поездов господина Фунше, пока его начальству не надоест эта идиотская затея. Там у тебя будет компания, еда и масса свободного времени…
— Зоя, шрайб, айн кнабэ — нуммер… ух, арштойфель![19]
— Аллес зер гут,[20] — пожилой достал из кармана записную книжку и, заглянув в неё, сказал: — Цвай унд нойнцейн таузанд зибн хундерт фюнф унд фирцейн.[21]
Сделав какую-то пометку, он обошёл вокруг конторки, взял меня за плечо и, подталкивая перед собой, вывел в небольшую комнатушку по соседству — я даже не сразу заметил дверь в неё. Это была подсобка-не подсобка, какая-то хренотень вроде этого. Он молча кивнул на стул, стоящий возле стола под забитым пылью окном, а сам завозился у настенного шкафа. Потом повернулся ко мне и жестом показал, как закатывает рукав на правой руке.
Я похолодел. В горле поперечной планкой встало дыхание. Мне вспомнилось, что немцы брали у детей кровь для раненых. Неужели?!. Но в таких условиях… Да нет, не может быть! Негнущимися пальцами я закатывал рукав камуфляжа и защитной водолазки под ним. Немец подошёл, что-то неся в руке — от страха я не мог понять, что это, но не шприц — точно.
Он приложил этот предмет к моей руке на ладонь выше запястья — и резко нажал. От острой боли я вскинулся, но немец пихнул меня обратно и что-то буркнул.
Я посмотрел на свою руку.
На незагорелой коже оплывали кровью сине-алые цифры:
92745
Глава 7
Конвоировали меня не немцы. Они были одеты в немецкую форму, оба — с оружием, с автоматами, у которых слева торчал круглый барабан магазина, я таких раньше нигде не видел, — а на рукавах — сине- чёрно-белые нашивки. Это были эстонцы, и сразу за порогом конторы, где мне поставили на руку номер, один из них с такой силой врезал мне между лопаток автоматом, что я перестал дышать и упал. Нас обходили равнодушно, только какая-то женщина в гражданском, с ведром в руке, остановилась, и я, приподняв голову, увидел в глазах её слёзы.
— Прохоттии, рюская сфиньйа, — сказал один из конвоиров, молодой, на пару лет старше меня.
— Он же… — начала она, но второй эстонец спросил:
— Тти тоше хоччешь? — и она, согнувшись, поспешила прочь.
Я тем временем научился кое-как дышать и встал на ноги. Никогда в жизни меня не били с такой силой и злобой. И, может быть, поэтому страх вдруг выключился… а точнее — перегорел, как лампочка. Я вытер о боковые карманы куртки содранные ладони — и зашагал дальше.
Мы перешли через пути, через другие… На третьих стояла коричнево-жёлтая громада броневагона с танковой башней, на ней сидели двое солдат в расстёгнутых комбинезонах и играли в карты. А левее двое часовых — в чёрной форме, в кепи и с повязками на рукавах, с винтовками через плечо — прохаживались туда-сюда вдоль стенок вагона-скотовозки. На повязках я различил надпись: Polizej Полицаи… Эстонцы заговорили с ними по-немецки, и один из полицаев откатил в сторону вагонную дверь — на полметра, только пролезть. Тот, который ударил меня прикладом, подпихнул в спину и усмехнулся:
— Полесай, рюски. Польше не уфиттимса.
— Как знать, тварь, — ответил я ему через плечо. — Но молись, чтоб не увиделись.
И полицай задвинул дверь прямо перед побелевшими глазами эстонца…
…Я почему-то думал, что внутри вагона будет темно, но там оказалось достаточно света — доски были пригнаны неплотно, тут и там перекрещивались лучики. Пахло несвежей соломой и людьми. Я стоял около захлопнувшейся двери, не решаясь сделать хотя бы один шаг. Мне вдруг стало опять очень страшно — не от чего-то, а вообще — и я просто осматривал вагон.
Тут были дети. В основном — маленькие, лет по 5-10, девочки и мальчики, не меньше тридцати. Большинство из них спали аккуратным рядком на этой соломе, несколько сидели, приникнув к самым широким щелям и тихонько переговаривались. Если я что-то понимаю в одежде, то дети были городские, хотя всё их барахло было грязным и потрёпанным. На меня никто из них не посмотрел.
Вместе с этими детьми были три или четыре — я внезапно разучился воспринимать окружающее как цельную картину — девочки постарше, может — моего возраста, может — чуть младше или чуть старше. Я не оговорился — именно с этими детьми, потому что девчонки находились вместе с младшими и одна, что-то приговаривая, переплетала косы сразу двум мелким. А в правом конце вагона сидели старшие мальчишки, тоже моих лет. Вот они на меня смотрели, и потом один из них — скуластый и курносый крепыш — негромко окликнул:
— Эй. Чего стоишь, иди сюда.
Я подошёл и сел без приглашения. Вытянул ноги, прислонился спиной к щелястой стене и вдруг понял, что невероятно устал. Это было последнее, что я успел подумать связно — дальше надвинулась чернота. Если ребята что-то и хотели у меня спросить — это им не удалось.
Даже во сне я продолжал помнить, что со мной случилось и не удивился, когда, разбуженный толчками в плечо, открыл глаза и увидел всё тот же вагон. Младшие гомонили сдержанно, словно чего-то ждали… и я как-то не сразу сообразил, что принесли еду — большой бачок. Что интересно. Старшим пацанам ничего не стоило, конечно, установить в вагоне свою диктатуру. Но они спокойно смотрели, как девчонки раскладывают какую-то кашу и тонкие ломтики серого хлеба в ладони младшим. Мне это
