Зеленое сияние заполнило нишу и выплеснулось наружу. Предмет, заключенный в нем, будто парил, а не стоял внутри алькова: чаша или кубок на короткой ножке. Казалось, сосуд был высечен из какого-то зеленоватого камня, отполированного до металлического блеска, или даже из непрозрачного стекла. На поверхности были выгравированы узоры, которые, вероятно, имели некий смысл, хотя каков он, Натан не мог даже предположить. То тут, то там поблескивали драгоценные камни — все до единого зеленые. Мальчик почувствовал, что тянется к чаше — или его к ней тянет; тело будто перестало его слушаться. Теперь Натан смог заглянуть внутрь чаши. Он ожидал, что сосуд пуст, однако тот был наполнен чуть не до краев. В неверном свете жидкость казалась черной, на самом же деле она была красная.
Позади в знак протеста жалобно заскулил пес. Натан потянулся — и чаша медленно поплыла навстречу; невесть откуда возникшее знание говорило ему, что он должен испить из нее. (
Колоссальным усилием воли пес заставил себя сбросить чары, прыгнул и вцепился зубами в куртку Натана. Мальчик попятился. Змееподобные голоса распались на трескучие звуки, похожие на радиопомехи в эфире, и наконец затихли, с ворчанием улетучившись. Зеленое свечение погасло.
— Где она? — вскричал Натан.
Едва пес отпустил мальчика, как тот бросился на четвереньки и принялся шарить по полу в поисках чаши. Потом остановился; пелена замешательства слетела с его разума. Мальчик повернулся к Гуверу, который с крайней озабоченностью наблюдал за другом, позабыв махать хвостом.
— Давай-ка выбираться отсюда.
Легче сказать, чем сделать. Неподалеку от дыры, куда провалился Натан, осыпавшаяся земля и лесная подстилка образовали холм; но он был слишком крут, и скользкая почва никак не желала покоряться. Минуло не меньше получаса, прежде чем друзьям удалось вскарабкаться вверх, расширить отверстие и выбраться на свежий воздух.
Натан понятия не имел, сколько времени они провели внизу; последние отблески заката погасли, и лес погрузился в объятия ночи. Мальчик включил фонарик, но тьма не позволяла определить, верна ли выбранная дорога; так что он доверил поиск обратного пути Гуверу. Лишь спустя некоторое время Натан вспомнил, что не приметил никаких ориентиров: сюда он пришел вслепую, когда в глаза било солнце, и провалился во тьму; он даже не понял, каким образом поблизости вдруг оказались деревья. Мальчик повернул было вспять, однако Гувер не последовал: настойчивым отрывистым лаем пес дал понять, что нужно идти с ним. «Я знаю, откуда мы пришли, — размышлял Натан, — а теперь еще в земле осталась эта яма. Ее ни за что не пропустишь. Ладно, идем домой». И они стали взбираться на холм.
На опушке Темного леса, где земля выравнивалась, а деревья становились выше и дружелюбнее, уступая место тропинкам и лужайкам, Гувер резко остановился. Шерсть у него встала дыбом, хотя не ощущалось ни дуновения ветерка. Во взгляде словно промелькнула тень — и вновь он сделался ясным и беззаботным. Пес пустился в путь своей привычной подскакивающей походкой, без той осторожности и целеустремленности, которую выказывал с тех пор, как они выбрались из часовни. Натану было невдомек, что происшествие начисто стерлось из памяти его товарища.
Сам мальчик помнил все — каждую мелочь; но стоило ему попытаться рассказать кому-нибудь о случившемся — будь то Хейзл, мать или Барти, которого он звал дядей, — как язык переставал ворочаться, запирая часовню и ее содержимое внутри его головы, словно тайный проступок, который он не желал скрывать. Иногда они снились Натану; мальчик просыпался под зовущий змеиный шепот, что не смолкал еще несколько секунд, доносясь из углов комнаты: сангре, санграалъ… Однажды во сне Натан поднял чашу и сделал глоток; рот его наполнился кровью, и струящийся по телу пот был красным… а когда он открыл глаза, с облегчением обнаружил, что влага на нем — самый обычный пот.
Он снова и снова уходил на поиски того места, каждый раз с кем-то из друзей, и никому не говорил, что ищет, в глубине души боясь найти. Но казалось, исчезла даже яма, в которую он тогда провалился; и с тех пор солнце ни разу не ослепляло его своим светом; и часовня растворилась в таинственной глубине леса.
Глава первая
Беглецы
В сумерках зимнего вечера в начале 1991 года на дороге, что шла через леса в окрестностях Торнхилла, остановился грузовик; из него выбралась молодая женщина.
— Вы уверены? — спросил водитель. — Могу подкинуть вас до Иде.
— Уверена.
Он позволил себе положить руку ей на колено. Не следовало с ним оставаться.
— Здесь редко кто ездит, — объяснял водитель, спуская сумки из кабины — слишком неторопливо, на ее взгляд.
Женщина дотянулась и выхватила чемодан из рук водителя; покачнулась от внезапно навалившейся тяжести. От толчка проснулся малыш, подвешенный в перевязи у нее на шее, — но не заплакал, а уставился на окружающий мир широко раскрытыми глазами. Глаза эти были темными-темными, с такими огромными радужными оболочками, что казалось, белков почти нет, как у ночного зверька. Водитель грузовика не смотрел на ребенка. Он размышлял о том, что женщина выглядит слишком уж молодо для матери: почти девочка, без капли макияжа на круглом беззащитном лице, обрамленном мягким облаком волос; ее кожа была значительно светлее, чем у младенца. Водителю хотелось, чтобы она осталась в машине — по многим причинам, причем некоторые были благородными, а некоторые — не вполне.
— Я думал, вам надо в Кроули.
— Я знаю, куда мне надо. — Хлопнув дверью, женщина перекинула лямку рюкзака через плечо; за собой она тащила чемодан на непомерно маленьких колесиках. Несколько минут спустя грузовик уехал.
Теперь они остались одни. От того, что грузовик уехал, на душе полегчало, хотя прежний страх сменился новыми опасениями. Женщина в самом деле ехала в Кроули — там у нее была знакомая няня, подруга подруги, и светила возможность устроиться на работу. Вместо этого она очутилась здесь, в милях пути от всех и вся, почти без надежды на то, что кто-нибудь ее подвезет, даже если она осмелится сесть в машину. Малыш сидел тихо — плакал он так редко, что мать это даже пугало, но она знала, что он вот-вот проголодается; уже темнело, а дорога в самом деле была совершенно пуста. Чемодан с грохотом катился сзади, раскачиваясь из стороны в сторону и то и дело ударяя ее по ноге, а лес обступал все плотнее, сжимая дорогу в узенькую щелку между толщами теней.
Женщина выросла в деревне и не умела по-настоящему бояться ночи, однако в безветренном воздухе ей чудились то шепот, то хруст ломаемой рядом ветки, то странные движения и шелест в прелой листве. С тех пор, как родился ребенок, у нее на нервной почве начались грезы; женщина боялась рассказывать о них, чтобы окружающие не сочли ее сумасшедшей. Всюду на пустынных улицах ей мерещился звук шагов, сами собой открывались и закрывались двери, слышалось тихое, едва уловимое бормотание. А теперь ее присутствие будто разбудило лес; казалось, ветки шарят, стараясь схватить ее, а лоскутки мрака скользят с дерева на дерево.
Увидев огни, женщина решила, что это, должно быть, тоже ей мерещится. Два желтых проблеска, мигающих сквозь деревья желтизной огня в очаге — или свечи, или электрический свет. Подходя ближе, она боялась, как бы огоньки не погасли; но они разгорались все ярче, и наконец она рассмотрела источник света: окна — окна дома, и желтые лучи, просачивающиеся меж полузадернутых занавесок. Вероятно, дом стоял на полянке среди деревьев: различались коньки крыши на фоне неба и смутно выступающий деревянный каркас, крест-накрест перечеркивающий фасад. Даже в темноте дом выглядел гостеприимным; и все же сомнения оставались. «А ты как думаешь? — шепнула она малышу. — Стоит попросить у них помощи? Может, нам предложат чаю…» А вдруг это пряничный домик колдуньи, и сейчас дверь откроет крючконосая карга, которая укажет им кратчайший путь в печку?
Дверь распахнулась; вместо старой крючконосой карги на пороге стоял крупный мужчина, всем своим видом вселяющий спокойствие: с объемным животом, плечами под стать — и неимоверно изящными руками. У него были блеклые волосы и бледно-розовый оттенок кожи; в выражении лица читалась некая благожелательность — а быть может, она присутствовала в самом сочетании черт, поскольку поначалу хозяин дома держался осторожно, если не сказать настороженно. Из-под опухших век смотрели васильково-голубые глаза.
— Мы заблудились, — неловко начала молодая женщина, — и подумали…
Он смотрел куда-то ей за спину, в ночь, где остались шаги и дыхание ветра. На одно мимолетное мгновение женщине почудилось, будто и он что-то слышал или видел. Затем мужчина снова перевел взгляд на нее; губы тронула улыбка.
— Не хотите ли войти? Время уже позднее, а я как раз заваривал чай. И если вам нужно покормить маленького…
— Огромное спасибо!
Она ступила в прихожую, и дверь закрылась, отгораживая от тьмы с призраками. Много позже она поняла, что доверилась ему тогда бездумно, инстинктивно. Быть может, потому, что он был толстый и благожелательный на вид, а она — отчаявшаяся и одинокая, или же потому, что голубые искорки в глазах ее зачаровали. В конце концов, она осознала истинную причину: тогда он посмотрел через ее плечо и что-то увидел — увидел их.
Хозяин проводил женщину в комнату со стенами, сложенными из дубовых бревен. В камине горел огонь, на коврике перед ним растянулся огромный пес — с всклокоченной шерстью и вечно виляющим хвостом, совершеннейшая дворняга. Когда они вошли, зверь поднялся, потягиваясь.
— Можете оставить малыша у камина, — предложил мужчина. — Гувер приглядит за ним. Я зову его так по очевидной причине: он подбирает с пола крошки. А я Бартелми Гудман.
— Анни Вард. — Гостья вытащила ребенка из перевязи и посадила на коврик, такой же лохматый и до того похожий на пса, что, скорее всего, они приходились друг другу родственниками. — А это Натан.
Малыш и пес изучали друг друга; мокрый черный и маленький смуглый носы едва не соприкасались. И вдруг Натан рассмеялся — что делал так же редко, как и плакал, — и женщина подумала, что эти двое установили между собой связь выше биологических различий и речи.
