соблазнил? Слухов ходило много. А он, Марк Порций Катон, еще даже не достиг сенаторского возраста… и все же его считают достойным противником. Это хорошо! Это говорит о том, что он, Марк Порций Катон, обладает силой и волей и может впоследствии приобрести большое влияние на Форуме и в Сенате. Цезарь наставил ему рога! Ни на секунду не приходило Катону в голову, что причиной этого послужила Сервилия, потому что он не знал о ее интимных отношениях с Цезарем.
То, что начала смерть Цепиона, завершило предательство Атилии. Никогда не любить! Никогда, никогда не любить. Любовь означает бесконечную боль.
Катон не стал говорить с Атилией. Он просто позвал в свой кабинет управляющего и велел ему собрать вещи бывшей жены и выкинуть ее из дома, отослав обратно к брату. Несколько наскоро нацарапанных слов — и все. Атилия была разведена. И Катон не вернет ни сестерция из приданого распутницы. Сидя в кабинете, Катон слышал ее голос, вопли, рыдания, отчаянный зов детей, и все это время голос управляющего перекрывал все прочие звуки — от горестных криков до беготни рабов, торопящихся выполнить приказание хозяина. Наконец хлопнула входная дверь. После этого управляющий постучал в дверь кабинета.
— Госпожа Атилия ушла, господин.
— Пришли ко мне детей.
Ждать пришлось недолго, они вошли, сбитые с толку суматохой, не зная, что произошло. Оба ребенка были рождены от Катона. Он не мог отрицать этого даже теперь, когда его грызли сомнения. Порции исполнилось шесть лет. Высокая, худенькая, угловатая, с каштановыми волосами, густыми и вьющимися. У девочки были отцовские серые, широко расставленные глаза, его длинная шея, его нос, только поменьше. Катону-младшему — четыре года. Тощий мальчик, он всегда напоминал отцу, каким он сам был в те дни, когда этот выскочка марс Силон высунул его из окна и грозился бросить на острые скалы. Только Катон-младший был скорее застенчивым, чем смелым, его легко довести до слез. И, увы, уже сейчас было видно, что Порция умна. Она рождена маленьким оратором и философом. Бесполезные способности для девочки.
— Дети, я развелся с вашей матерью по причине ее неверности, — сказал Катон своим обычным жестким немелодичным голосом. — Она вела себя непристойно, доказав, что не может быть ни женой, ни матерью. Я запретил ей приходить в этот дом и вам не разрешаю видеться с ней.
Маленький мальчик едва ли понимал все эти взрослые слова, он почувствовал только, что случилось что-то ужасное и это касается мамы. Его большие серые глаза наполнились слезами, губы задрожали. Он не разрыдался только потому, что сестра вдруг крепко схватила его за руку — сигнал, что он должен контролировать себя. А она, маленький стоик, готовая умереть, лишь бы доставить удовольствие отцу, стояла перед ним — преданная, несгибаемая, ни слезинки в глазах.
— Маму выслали, — сказала она.
— Можно и так сказать.
— Она еще гражданка? — спросила Порция неприятным голосом, очень похожим на голос отца.
— Я не могу лишить ее этого, Порция, да и не хочу. Я только лишил ее участия в нашей жизни, ибо она не заслуживает этого. Ваша мать — плохая женщина. Проститутка, шлюха, распутница, прелюбодейка. Она общалась с человеком по имени Гай Юлий Цезарь. Он — воплощение всего, что дорого патрициату: продажный, аморальный, старомодный.
— И мы никогда больше не увидим маму?
— Не увидите, пока вы живете под моей крышей.
Смысл взрослых слов наконец дошел до детей. И четырехлетний Катон-младший неутешно зарыдал.
— Я хочу мою маму! Я хочу мою маму! Я хочу мою маму!
— Плакать нехорошо, — сказал отец, — когда слезы льют по недостойному поводу. Ты будешь вести себя как настоящий стоик и перестанешь плакать. Это не по-мужски. Ты не должен видеть маму. Порция, уведи его. В следующий раз, когда я его увижу, я хочу видеть мужчину, а не глупого сопливого мальчишку.
— Я объясню ему, — сказала Порция, глядя на отца со слепым обожанием. — Раз мы с тобой, папа, значит, все хорошо. Мы больше любим тебя, чем маму.
Катон застыл.
— Никогда не любите! — крикнул он. — Никогда, никогда не любите! Стоик не любит! Стоик не хочет, чтобы его любили!
— Не думаю, чтобы Зенон запретил любовь, он запретил только неправильные поступки, — возразила дочь. — Разве неправильно любить все хорошее? Ты — хороший, папа. Я должна тебя любить. Зенон говорит, что это правильно.
Что же ответить на такое?
— В таком случае сдерживайся и никогда не допускай, чтобы любовь управляла тобой, — сказал он. — Ничто из того, что затуманивает ум, не должно управлять тобой. А эмоции затуманивают ум.
Когда дети удалились, Катон покинул комнату. Совсем недалеко, если пройти по колоннаде, его ждали Афинодор Кордилион, бутыль вина, несколько хороших книг и беседа. Отныне вино, книги и беседы должны заполнить образовавшуюся пустоту.
Да, Катону дорого стоила встреча с блестящим курульным эдилом, тем более что он так превосходно справлялся со своими обязанностями. И с таким вкусом!
— Он ведет себя так, словно он — царь Рима, — поделился Катон с Бибулом.
— Думаю, он и сам считает себя царем Рима, раздавая зерно и устраивая цирковые представления. И все грандиозно, от легкости, с какой он общается с простыми людьми, до высокомерия в Сенате.
— Он — мой заклятый враг.
— Он — враг каждого, кто стоит за соблюдение mos maiorum: никто ни на йоту не должен быть выше представителей своего класса, — сказал Бибул. — Я буду бороться с ним, пока жив.
— Он — новый Гай Марий, — произнес Катон.
— Марий? Нет, Катон, нет! Гай Марий знал, что он никогда не станет царем Рима, ведь он был простым землевладельцем из Арпина, как и его сельский родственник Цицерон. Цезарь — не Марий, поверь мне. Цезарь — еще один Сулла. И это хуже, намного хуже.
В квинтилии того года Марк Порций Катон был выбран квестором и вытащил жребий старшего из троих городских квесторов. Двумя его коллегами оказались влиятельный плебей Марк Клавдий Марцелл и некий Лоллий из той пиценской семьи, которую Помпей Великий успешно забросил в самое сердце римского господства — Сенат и комиции.
За несколько месяцев до вступления в должность, когда ему позволено будет войти в Сенат, Катон занялся изучением торгового дела и соответствующих законов. Он нанял ушедшего в отставку бухгалтера казначейства, чтобы тот объяснил ему, каким именно образом tribuni aerarii, которые возглавляли эту сферу, ведут свои счета. Он зубрил эту науку до тех пор, пока не стал знать о государственных финансах столько, сколько знал Цезарь. Однако Катон совершенно не осознавал того факта, что премудрости, запомнить которые ему стоило огромного труда, Цезарь схватывал на лету.
Квесторы легко относились к своим обязанностям, не утруждая себя контролем за казной. Важная часть работы городского квестора заключалась во взаимодействии с Сенатом, который сначала обсуждал, а потом определял, куда следует направить государственные ресурсы. При рассмотрении финансов Рима квесторы обычно бегло просматривали казначейские книги и утверждали все цифры. Они также оказывали услуги своим друзьям и семьям, если эти люди почему-либо задолжали государству, закрывая глаза на этот факт или приказывая вымарать их имена из регистрационных книг. Короче говоря, квесторы, работающие в Риме, попросту предоставляли постоянным работникам казначейства самим заниматься всеми денежными вопросами. И конечно, никто из чиновников казначейства, не говоря уж о Марцелле и Лоллии, двух других городских квесторах, не имели ни малейшего понятия, что скоро все радикально изменится.
Катон, как всегда, решил и здесь навести порядок. Более того, он решил явить себя более тщательным ревнителем порядка, нежели Помпей Великий на Нашем море. На рассвете пятого дня декабря, в день вступления в должность, он постучал в дверь цокольного этажа храма Сатурна и понял, что, хотя солнце уже взошло, на работу еще никто не пришел.
— Рабочий день начинается с рассвета, — заявил Катон главе казначейства, Марку Вибию, когда этот достойный человек прибыл, запыхавшийся, после того как за ним срочно послали.
— Такого правила нет, — вкрадчиво принялся объяснять Марк Вибий. — Мы работаем по расписанию, которое определили для себя сами. И это гибкое расписание.
— Чушь! — презрительно изрек Катон. — Я — выбранный куратор этого учреждения. Я намерен следить за тем, чтобы Сенат и народ Рима всегда определенно знали, куда идет каждый сестерций налогоплательщиков. Не забывай: ты и все, кто здесь работает, получают жалованье из тех же налоговых денег!
Не очень хорошее начало. И с этого момента дела для Марка Вибия пошли все хуже и хуже. Ему подкинули фанатика. Когда в прошлом Фортуна изредка наказывала его беспокойным квестором, Вибий ставил человека на место, не знакомя его со спецификой работы казначейства. Ретивый квестор делал только то, что ему разрешали. К сожалению, с Катоном эта тактика не сработала. Он обнаружил такие же знания по работе казначейства, какими обладал и Марк Вибий. А может быть, и большие.
С собой Катон привел нескольких рабов, которых он обучил различным аспектам ведения дел казначейства. Ежедневно он являлся на рассвете с маленькой свитой и приступал к своему основному занятию — сводить с ума Вибия и его чиновников. «Что это? Почему это? Где был такой-то? Когда получал такой-то?» И так далее, и тому подобное. Катон был настойчив до обидного. И от него нельзя было отделаться каким-нибудь небрежным ответом. Он оказался невосприимчив ни к иронии, ни к сарказму, ни к оскорблениям, ни к лести, ни к извинениям, ни к обморокам, ни к истерическим и сердечным приступам.
После двух месяцев такой жизни Марк Вибий собрался с духом и явился к своему патрону Катулу — поискать утешения.
— У меня такое ощущение, — с возмущением жаловался Марк Вибий, — словно все фурии преследуют меня яростнее, чем преследовали Ореста. Мне все равно, что ты сделаешь, чтобы заткнуть рот Катону и выслать его, но я хочу, чтобы это было сделано! Я был твоим верным и преданным клиентом более двадцати лет, я — tribunus aerarius первого класса, и вот теперь мой рассудок и мое положение под угрозой. Избавься от Катона!
Первая попытка провалилась. Катул предложил Палате дать Катону специальное задание проверять армейские счета, коль скоро он так блестяще умел это делать. Но Катон просто рекомендовал четырех человек, которым можно было временно поручить эту работу, не входящую в сферу деятельности
