слишком туп, чтобы извлечь урок из чего-либо.
— Насчет Катона ты прав, Луций. Но Цицерон совсем другой. Как я уже сказал, он — пугливая душа. Сейчас он упивается успехом. Он хотел кризиса во время своего консульства, и он получил кризис. Но он еще не понял, что осталась возможность испытать личное крушение. И если мы дадим ему понять, что центурии готовы признать Рабирия виновным, он поймет намек, поверь мне.
— Но какой именно намек, Гай?
— Что ни один человек, действующий под защитой senatus consultum ultimum, на самом деле не защищен от возмездия, которое может настигнуть его когда-нибудь в будущем. Что ни один старший консул не может обманом заставить такой важный орган, как Сенат Рима, санкционировать казнь римских граждан без суда, не говоря уже об апелляции. Цицерон все поймет, Луций. Каждый человек в центуриях, который проголосует за осуждение Рабирия, на самом деле будет говорить Цицерону, что он и Сенат — не арбитры в судьбе римлянина. И еще они скажут ему, что, казнив Лентула Суру и других без суда, он потерял их доверие и восхищение. И это последнее для Цицерона будет намного хуже, чем любой другой результат всего этого дела, — ответил Цезарь.
— Да он возненавидит тебя! — воскликнул Целер.
Красивые брови взметнулись вверх.
— А что мне до этого? — спросил Цезарь.
Претор Луций Росций Отон раньше был плебейским трибуном на службе у Катула и «хороших людей». Он вызвал к себе антипатию почти всех римлян, когда возвратил всадникам восемнадцати первых центурий привилегию занимать передние четырнадцать рядов в театре, расположенных непосредственно за местами для сенаторов. Его симпатия к Цицерону возникла в тот день, когда театр, полный народа, освистал и ошикал его за то, что он не позволял простым людям занимать эти хорошие места. Тогда Цицерон обратился к сердитой толпе и назвал горлопанов низшими существами.
Будучи претором, ответственным за суд над иностранцами, Отон присутствовал на Нижнем Форуме. Он увидел, как очень сердитый Тит Лабиен подошел к трибуналу Метелла Целера и что-то настойчиво стал говорить ему. Любопытный Отон быстро подошел поближе и услышал, что Лабиен требует осудить Гая Рабирия за государственную измену в соответствии с законом, действующим со времени царствования царя Тулла Гостилия. Когда Целер взял толстую диссертацию Цезаря о древних законах и стал проверять обоснованность утверждений Лабиена, Отон решил, что пора заплатить часть своего долга Цицерону, немедленно сообщив ему о происходящем.
Цицерон еще спал, ибо в ночь после казни предателей он вообще не мог уснуть. Весь вчерашний день приходили люди, чтобы поздравить его. Такое возбуждение способствовало крепкому сну.
Поэтому он еще находился в спальне, когда Отон забарабанил в его входную дверь. Услышав грохот, старший консул быстро появился в атрии — такой маленький дом!
— Отон, дорогой мой, я так извиняюсь! — воскликнул Цицерон, сияя улыбкой и стараясь пальцами причесать взъерошенные волосы. — А все события последних нескольких дней! Этой ночью я наконец-то смог хорошо выспаться.
Ощущение благополучия стало понемногу исчезать, когда Цицерон увидел взволнованное лицо Отона.
— Катилина движется на Рим? Было сражение? Наши армии потерпели поражение?
— Нет-нет, Катилина тут ни при чем, — сказал Отон, покачав головой. — Это Тит Лабиен.
— А что с Титом Лабиеном?
— Он на Нижнем Форуме у трибунала Метелла Целера. Хочет обвинить Гая Рабирия в государственной измене за убийство Сатурнина и Квинта Лабиена.
— Что?!
Отон повторил сказанное.
Во рту у Цицерона пересохло. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица, как сердце забилось с перебоями, и ему стало нечем дышать. Он схватил Отона за руку.
— Не верю!
— Тебе лучше поверить, потому что это так. И Метелл Целер выглядел так, словно готов принять иск к рассмотрению. Хотел бы я сказать, что понимаю, что именно происходит, но я не понял почти ничего. Лабиен все цитировал царя Тулла Гостилия. Что-то о древнем судебном процессе. А Метелл Целер стал просматривать огромный свиток, где, как он сказал, что-то написано о древних законах. У меня сразу закололо в большом пальце левой руки. Грядет большая неприятность! Вот я и подумал, что лучше бежать к тебе и все рассказать.
Последние слова он произнес уже в пустом атрии. Цицерон исчез, криком призывая слуг. Почти сразу же он вернулся — величественный, в тоге с алой полосой.
— Ты видел на улице моих ликторов?
— Они там. Играют в кости.
— Идем.
Обычно Цицерону нравилось ступать легким, неторопливым шагом позади двенадцати одетых в белое ликторов. Это позволяло всем хорошо видеть его и восхищаться им. Но этим утром эскорту приходилось почти бежать, чтобы не отставать от старшего консула. Расстояние до Нижнего Форума было небольшим, но Цицерону показалось, что он проделал путь от Рима до Капуи. Ему хотелось плюнуть на свое консульское величие и мчаться, подхватив одежды, но у него хватило ума не делать этого. Он хорошо помнил, что сам упомянул имя Гая Рабирия в своей речи, открывая дебаты в храме Согласия. Он также помнил, что сделал это, желая показать: остается в силе иммунитет любого человека к последствиям любых действий, совершенных во время введения senatus consultum ultimum. И вот, пожалуйста! Тит Лабиен — ручной плебейский трибун Цезаря (да, Цезаря, а не Помпея!) — подает иск против Гая Рабирия за убийство Квинта Лабиена и Сатурнина! Но он не обвиняет его в убийстве. Это древнее обвинение в perduellio, которое Цезарь описал в своей речи в храме Согласия.
К тому времени, как сопровождавшие Цицерона торопливо пересекали пространство между храмом Кастора и трибуналом городского претора, там уже собралась небольшая толпа. Зеваки жадно ловили каждое слово. Однако когда подошел Цицерон, Лабиен и Метелл Целер говорили о каких-то пустяках.
— Что это? Что происходит? — грозно спросил запыхавшийся Цицерон.
Целер удивленно поднял брови.
— Обычное дело нашего трибунала, старший консул.
— Какое именно?
— Надо рассмотреть гражданский спор и решить, заслуживают ли суда криминальные иски, — ответил Целер, подчеркивая слово «суд».
Цицерон покраснел.
— Не шути со мной! — злобно пригрозил он. — Я хочу знать, что происходит!
— Мой уважаемый Цицерон, — растягивая слова, ответил Целер, — уверяю тебя, ты — последний человек в мире, с кем я хотел бы пошутить.
— Что происходит?!
— Уважаемый плебейский трибун Тит Лабиен, присутствующий здесь, принес иск. Обвинение в perduellio против Гая Рабирия за убийство его дяди Квинта Лабиена и Луция Апулея Сатурнина, совершенное тридцать семь лет назад. Он хочет, чтобы слушание проводилось согласно процедуре, действовавшей во времена правления царя Тулла Гостилия. И после внимательного изучения соответствующих документов я решил, что, согласно моим собственных указам, опубликованным в начале моего срока городского претора, Гая Рабирия можно судить таким судом, — выпалил Целер на одном дыхании. — В данный момент мы ждем Гая Рабирия. Как только он придет, я предъявлю ему иск и назначу судей для слушания, которое начнется немедленно.
— Это смешно! Ты не можешь этого сделать!
— Нигде в соответствующих документах или в моих собственных указах не сказано, что я не могу, Марк Цицерон.
— Но это направлено против меня!
Целер деланно удивился.
— Как, Цицерон? Разве ты тоже был на крыше курии Гостилия тридцать семь лет назад, швыряя черепицу в беззащитных людей?
— Перестань притворяться бестолковым, Целер! Ты действуешь как марионетка Цезаря. Я был лучшего мнения о тебе. Не думал, что тебя могут купить такие, как Цезарь!
— Старший консул, если бы у нас существовал закон, записанный на таблицах, который под страхом большого штрафа запрещал бы голословные утверждения, ты немедленно заплатил бы огромный штраф! — свирепо прервал его Целер. — Я — городской претор Сената и народа Рима! Я выполняю свою работу! Именно это я и пытался делать, пока не вмешался ты, диктуя мне, как выполнять мою работу!
Целер повернулся к одному из четырех оставшихся ликторов, слушавших этот обмен любезностями с ухмылкой на лицах. Ликторы ценили Целера и рады были работать у него.
— Ликтор, пожалуйста, попроси Луция Юлия Цезаря и Гая Юлия Цезаря подойти к трибуналу!
В этот момент со стороны Карин появились два его отсутствовавших ликтора. Между ними еле-еле брел маленький человечек, выглядевший лет на десять старше своих семидесяти, высохший, тощий, непривлекательный. Обычно его кислое лицо хранило выражение тайного удовлетворения. Но когда он подошел к трибуналу Целера, в неприятных чертах застыло одно лишь недоумение. Несимпатичный человек, Гай Рабирий был чем-то вроде непременного римского атрибута.
Вскоре после этого подозрительно быстро появились оба Цезаря. Вместе они были столь великолепны, что растущая толпа так и ахнула в восхищении. Оба — высокие, светловолосые, красивые. Оба — в пурпурно-алых полосатых тогах религиозных коллегий: Гай — в тоге великого понтифика, а Луций к тому же держал в руке lituus авгура — изогнутый посох, увенчанный причудливой завитушкой. Да, они выглядели величественно. И пока Метелл Целер официально обвинял отупевшего Гая Рабирия в убийстве Квинта Лабиена и Сатурнина, классифицируя это как perduellio времен царя Тулла Гостилия, оба Цезаря стояли в стороне, слушая с равнодушным видом.
— Существуют ныне только четыре человека, которые имеют право быть судьями в этом слушании! — крикнул Целер звонким голосом. — И я по очереди буду вызывать их. Вызывается Луций Сергий Катилина!
— Луцию Сергию Катилине запрещено появляться в Риме, — ответил старший ликтор городского претора.
