Это ведь не сейчас происходит. Понимаете? И ничего нельзя сделать с таким вот происходящим из прошлого.
Слышу шепот черных санитаров.
Мне уже не холодно. Кажется, добрался. Я там, где холод уже не достанет меня. Могу остаться здесь навсегда. Мне уже не страшно. Они меня не достанут. Только слова достают, но и они слабнут.
Это он, Макмерфи. Он далеко. Все еще пытается вытащить людей из тумана. Почему не оставит меня в покое?
— …Помните, на днях мы голосовали, когда нам смотреть телевизор? Вот, а сегодня пятница, и я подумал, не потолковать ли об этом снова — может, еще у кого-нибудь прибавилось храбрости?
— Мистер Макмерфи, задача нашего собрания — лечебная, наш метод — групповая терапия, и я не убеждена, что эти несущественные жалобы…
— Ладно, ладно, хватит, слышали. Я и еще кое-кто из ребят решили…
— Одну минуту, мистер Макмерфи, позвольте мне задать вопрос группе: не кажется ли вам, что мистер Макмерфи навязывает больным свои желания? Мне думается, вы будете рады, если его переведут в другое отделение.
С минуту все молчат. Потом кто-то говорит:
— Дайте ему проголосовать, почему запрещаете? Хотите сдать его в буйное только за то, что предлагает голосование? Почему нам нельзя смотреть в другие часы?
— Мистер Сканлон, насколько я помню, вы три дня отказывались есть, пока мы не разрешили вам включать телевизор в шесть вместо шести тридцати.
— Надо же людям смотреть последние известия? Да они могли разбомбить Вашингтон, а мы бы еще неделю не знали.
— Да? И вы готовы пожертвовать последними известиями ради того, чтобы увидеть, как два десятка мужчин перебрасываются бейсбольным мячиком?
— И то и другое нельзя ведь? Наверно, нельзя. А-а, шут с ним… На этой неделе вряд ли будут бомбить.
— Пусть он голосует, мисс Гнусен.
— Хорошо. Но, по-моему, перед нами яркое доказательство того, насколько он расстраивает некоторых пациентов. Что именно вы предлагаете, мистер Макмерфи?
— Предлагаю снова проголосовать за то, чтобы мы смотрели телевизор днем.
— Вы уверены, что еще одного голосования вам будет достаточно? У нас более важные дела…
— Мне достаточно. Просто охота поглядеть, у кого из этих чудаков есть храбрость, а у кого нет.
— Именно такие разговоры, доктор Спайви, и наводят меня на мысль, что больным было бы приятнее, если бы Макмерфи перевели от нас.
— Пусть голосует, почему нельзя?
— Конечно, можно, мистер Чесвик. Группа может приступать. Поднятия рук вам довольно, мистер Макмерфи, или настаиваете на тайном голосовании?
— Я хочу видеть руки. И которые не поднимутся, тоже хочу видеть.
— Все, кто желает смотреть телевизор днем, поднимите руки.
Первой поднимается рука Макмерфи, я узнаю ее по бинту, он порезался, когда поднимал пульт. А потом, ниже по склону, одна за другой из тумана поднимаются еще руки. Как будто… Широкая красная рука Макмерфи ныряет в туман и вытаскивает оттуда людей за руки, вытаскивает, а они моргают на свету. Сперва одного, потом другого, потом еще одного. Так — по всей цепочке острых и вытаскивает их из тумана, пока все не оказались на ногах, все двадцать человек, и подняли руки не просто за бейсбол, но и против старшей сестры, против того, что она хочет отправить Макмерфи в буйное, против того, что она говорила, и делала, и давила их многие годы.
В комнате тишина. Вижу, как все огорошены — и больные и персонал. Сестра не понимает, в чем дело: вчера до того, как он попробовал поднять пульт, проголосовало бы человека четыре или пять от силы. Но вот она заговорила, и по голосу нипочем не догадаешься, как она удивлена.
— Я насчитала только двадцать, мистер Макмерфи.
— Двадцать? Ну так что? Нас тут двадцать и есть… — Он осекся, поняв, о чем речь. — Э-э, постойте-ка…
— Боюсь, что ваше предложение не прошло.
— Да постойте минутку, черт возьми!
— В отделении сорок больных, мистер Макмерфи. Сорок. А проголосовали только двадцать. Чтобы изменить распорядок, вам нужно большинство. Боюсь, что голосование закончено.
По всей комнате опускаются руки. Люди понимают, что их победили, и пытаются улизнуть обратно в безопасный туман. Макмерфи вскочил.
— Гадом буду. Вон вы как решили повернуть? Этих старых пней голоса включаете?
— Доктор, разве вы не объяснили ему порядок голосования?
— К сожалению… Действительно требуется большинство, Макмерфи. Она права. Права.
— Большинство, мистер Макмерфи, — таков устав отделения.
— И переделать чертов устав, я так понимаю, можно только большинством? Ну, ясно. Видал я всякое буквоедство, но до такого сам черт не додумается!
— Очень жаль, мистер Макмерфи, но это записано в нашем распорядке, и если вам угодно, я могу…
— Так вот чего стоит эта брехня про демократию… Мама родная…
— Вы, кажется, расстроены, мистер Макмерфи. Доктор, вам не кажется, что он расстроен? Пожалуйста, примите к сведению.
— Кончайте эту музыку, сестра. Когда человека берут за одно место, он имеет право кричать. А нас берут как хотят.
— Доктор, ввиду состояния больного, может быть, нам следует закрыть сегодняшнее собрание раньше?
— Погодите! Погодите минуту, дайте мне поговорить со стариками.
— Голосование закончено, мистер Макмерфи.
— Дайте поговорить с ними.
Он идет к нам через всю комнату. Он делается все больше и больше. Лицо у него красное, горит. Он лезет в туман и пробует вытащить на поверхность Ракли, потому что Ракли самый молодой.
— А ты что, друг? Хочешь смотреть финалы? Бейсбол. Бейсбольные матчи. Тогда подними руку, и все.
— На … жену.
— Ладно, бог с тобой. А ты, сосед, ты что? Как тебя? Эллис? Скажи, Эллис, хочешь смотреть игры по телевизору? Тогда подними руку.
Руки Эллиса прибиты к стене — нельзя считать, что голосует.
— Мистер Макмерфи, я сказала: голосование окончено. Вы делаете из себя посмешище.
Он не слушает ее. Он обходит хроников.
— Давайте, давайте, всего один голос от вас, чудные, поднимите хоть одну руку. Докажите ей, что еще можете.
— Я устал. — Пит качает головой.
— Ночь это… Тихий океан. — Полковник читает, его нельзя отвлекать голосованием.
— Кто из вас, ребята, подаст голос? И тогда у нас преимущество, неужели не понимаете? Мы должны это сделать, а иначе… Нас поимели! Придурки, неужели ни один из вас не поймет, что я говорю, и не поднимет руку? Ты, Габриэль? Джордж? Нет? А ты, Вождь, ты как?
Он стоит надо мной в тумане. Почему не хочет оставить меня в покое?
— Вождь, на тебя последняя надежда.
Старшая сестра складывает бумаги; остальные сестры стоят вокруг нее. Наконец и она встает.
— Итак, собрание переносится, — слышу ее голос. — Примерно через час прошу сотрудников собраться в комнате для персонала. Так что, если нет других…
Поздно, теперь я ее не остановлю. Макмерфи что-то сделал с ней еще в первый день, заколдовал своей рукой, и она действует не так, как я велю. Смысла в этом нет, дураку ясно, и сам бы я никогда так не поступил. По одному тому, как смотрит на меня сестра и не находит слов, я понимаю, что меня ждет неприятность, — но остановиться не могу. Макмерфи задействовал во мне скрытый контур, медленно поднимает ее, чтобы вытащить меня из тумана на голое место, там я стану легкой добычей. Это он делает, его провод…
Нет. Неправда. Я поднял ее сам.
Макмерфи гикает, заставляет меня встать, лупит по спине.
— Двадцать один! С вождем двадцать один человек! И если это не большинство, плюньте мне в глаза!
— А-ха-ха! — Вопит Чесвик.
Другие острые идут ко мне.
— Собрание было закрыто, — говорит сестра. Улыбку еще не сняла, но когда уходит из дневной комнаты к посту, затылок у нее красный и набухший, словно она вот-вот взорвется.
Но она не взрывается, пока еще нет, еще час не взрывается. Улыбка ее за стеклом кривая и странная, такой мы раньше не видели. Она просто сидит.
