Он услышал выстрел из сада, сейчас же пришел наверх и нашел барина плавающим в крови. У Зоннека хватило еще сил сказать несколько слов, чтобы объяснить, как случилось несчастье, потом он потерял сознание. По его словам, он чистил пистолет, тот выстрелил, и пуля, находившаяся в дуле, попала ему в грудь.
Эрвальд слушал, не говоря ни слова. С той минуты, как он увидел рану, его лицо побледнело так же, как лицо раненого, но он с обычным присутствием духа делал все, чего требовали обстоятельства. Он послал девушку за водой, приказал Бастиану принести домашнюю аптечку и наложил пока повязку из того, что было под рукой.
Боль от прикосновения к ранам заставила Зоннека очнуться; он медленно открыл глаза.
— Рейнгард, ты? — прошептал он.
— Не говори, не двигайся, а то кровь опять пойдет, — задыхаясь, сказал Рейнгард, оканчивая перевязку, но раненый сделал слабое отрицательное движение.
— Оставь… не стоит… Неосторожность… пистолет выстрелил… Я не знал…
Он замолчал, потому что Эрвальд наклонился над ним, и его глаза буквально впились в лицо больного; в этом взгляде, полном безмолвного смертельного страха, читался ужасный вопрос, хотя губы не произносили его.
Зоннек понял его.
— Соберись же с духом, — еле слышно прошептал он. — Будь мужчиной!
— Лотарь! — вдруг вскрикнул Эрвальд. Это был вопль дикого отчаяния. — Лотарь!
При этом восклицании Зоннек слегка вздрогнул и отвернулся.
— Оставь!.. Ты делаешь мне больно…
Эрвальд упал на колени и громко разрыдался. Он не знал слез с детских лет; в рыданиях этого железного человека было что-то потрясающее.
— Мой бедный мальчик! — мягко сказал Зоннек. — Ты очень любил меня, я знаю. Я поручаю тебе самое дорогое, что у меня есть, — Эльзу. Возьми ее под свою защиту.
— Нет, нет! — с ужасом вскрикнул Рейнгард. — Никогда! Ты не должен требовать этого.
Тяжелая, холодная рука умирающего опустилась на его руку, и его голос в приливе последней энергии зазвучал почти повелительно:
— Я хочу этого! Уважай мою последнюю волю!
Эрвальд бросился к нему на грудь и обхватил его руками; он видел, что здесь уже нечего остерегаться. Но он услышал только то же требование, произнесенное уже угасающим голосом:
— Эльза… не оставляй ее одной на свете… Обещай, Рейнгард… дай слово!
Глубокие серые глаза Лотаря не отрывались от лица молодого друга, и близость смерти придавала им что-то неземное; в них не было упрека, они выражали только всепрощающую любовь человека, которому друг был, может быть, дороже, чем молодая жена.
Рейнгард хотел запротестовать, отказаться, но этот неземной взгляд требовал от него, чтобы жертва была принесена не напрасно, чтобы кровь, бежавшая из раны, лилась недаром. Он опустил голову на холодеющую руку умирающего, прижался к ней губами и произнес:
— Я… обещаю!
Это были последние произнесенные слова. Глубокое молчание царило в комнате, залитой золотым сиянием заходящего солнца, как когда-то в комнате другого умирающего, в далекой Африке. Только здесь в окна смотрели снежные горные вершины, и жизнь, угасающая здесь, была лишь благом для окружающих, даже смерть была благом.
Рейнгард держал умирающего Зоннека в объятиях, сдерживая бурю своего отчаяния; он не хотел опять «делать больно» другу. Без звука, без движения он смотрел, как меркли глаза Лотаря, и принял его последний вздох. Тогда он опустился на его грудь сломленный, без сил.
Поспешно подъехавший экипаж остановился у ворот. Он привез врача, который был уже не нужен, и молодую вдову.
36
На улицах Каира кипела все та же, никогда не замолкающая жизнь в ее бесконечном разнообразии, представляя живописную фантастическую картину.
— Довольно с меня пыли и жары, — сказал по-немецки господин, пробиравшийся сквозь толпу под руку с дамой. — Только начало февраля, а тебя уже поджаривает на медленном огне. А шум-то! В Каире надо забыть, что такое нервы.
— Вы привыкли к своему тихому Кронсбергу, — ответила дама, жена доктора Вальтера. — Помните, что мы — мировой город.
— А мы — уже давно мировой курорт! — заявил Бертрам с чувством собственного достоинства. — Я глубоко обижен! Вы до сих пор считаете Кронсберг захолустным городишком. Я требую, чтобы вы приехали взглянуть на него во время сезона; впрочем, коллега Вальтер даже обещал мне. Мы угостим вас полудюжиной влиятельных особ, миллионеры просто кишат на нашем бульваре, а знаменитостей и не пересчитать.
— Он всеми силами выхваляет создание своих рук, — смеясь, сказал Вальтер, шедший под руку с Зельмой впереди первой пары. — Ведь, в сущности, Кронсберг открыли вы, коллега.
— На благо человечеству, — подтвердил тот, — но, разумеется, и на благо самому себе; мое теперешнее место немножко доходнее, чем служба врача на пароходе Ллойда.
— Что не помешало последней доставить вам лучшее, что у вас есть, — пошутил Вальтер, взглянув на цветущую маленькую женщину, шедшую с ним рядом. — Однако вот мы и дома! В саду тень и прохлада; вы можете отдохнуть от африканского «пекла».
Маленькое общество комфортабельно расположилось в тенистом уголке сада. Бертрам приехал в Каир с женой неделю назад. Свидание было очень радостное и для дам; Зельма жила в доме Вальтера, когда была невестой, и они постоянно переписывались.
— Смотрите же, приезжайте к нам в Кронсберг, когда будете в Европе, — снова заговорил Бертрам. — Наши воды заинтересуют вас, коллега, и, кроме того, вы возобновите старое знакомство; ведь золовка моей жены три года назад купила имение поблизости от нас.
— И мы выразили вам свое глубочайшее сочувствие по этому поводу, — сказал Вальтер. — Мы с женой имеем удовольствие знать, что такое Ульрика Мальнер.
— Извините, вы вовсе не знаете ее! — запротестовал Бертрам. — Шапку долой перед нашей тетей Ульрикой! Это — кумир наших мальчиков, а младший, Ганзель, самым обидным образом отрекается от родителей, когда гостит у возлюбленной тетки. Она — сущий клад для нас. Теперь она забрала к себе в Биркенфельд всю нашу ораву, и мальчишки ходят там на голове, они знают, что могут все себе позволить у тетки, и невероятно шалят.
Вальтер и его жена слушали с недоверчивой миной, но Зельма поддержала мужа:
— Я не решилась бы пуститься в такое далекое путешествие, если бы не знала, что дети останутся в самых лучших руках. Ульрика уже брала их на свое попечение прошлой зимой, когда мы ездили в Берлин. Она заботится о них как мать.
— Ну, уж если вы говорите так серьезно, то мы должны верить! — сказал Вальтер. — Значит, бывают чудеса на свете. И вы, коллега, теперь в хороших отношениях с этой воинственной дамой?
— В превосходных! Мы ссоримся каждый раз, как встречаемся, но только для вида. Наша почтенная «тетушка с наследством» — я всегда зову ее так и каждый раз привожу этим в бешенство — чрезвычайно стыдится своего обращения на путь истины; ни одна душа не должна подозревать этого, и потому она держит себя как только может свирепее.
— Воображаю! — засмеялась жена Вальтера. — Я хорошо помню ее; это была оригиналка.
— Она и теперь оригиналка. Обратите, например, внимание на то, как она сообщила мне о том, что составила завещание. «Можете не ждать наследства! — крикнула она мне в лицо. — Вы ничего не получите, ни одного пфеннига! И Зельма ничего не получит; все завещано мальчикам. Правда, они — безбожные
