вторгается в чужое общество. Вы хорошо знаете, что я имею право бывать в этом обществе.
— Гартмут фон Фалькенрид, бесспорно, имел это право, но обстоятельства изменились.
— Господин фон Вальмоден!
— Пожалуйста, потише! — остановил его посланник. — Нас могут услышать, а для вас, конечно, нежелательно, чтобы только что произнесенное мною имя долетело до чужих ушей.
— Действительно, в настоящее время я ношу имя матери, на которое имею несомненное право, но если я отказался от того, другого имени, то единственно из деликатности...
— По отношению к вашему отцу, — договорил Вальмоден с резким ударением.
Гартмут вздрогнул; он до сих пор не мог спокойно переносить напоминание об этом.
— Да, — коротко ответил он, — и, признаюсь, мне было бы неприятно, если бы что-нибудь вынудило меня забыть эту деликатность.
— Это единственная причина? Ведь в таком случае ваше присутствие здесь неуместно.
Роянов с гневным жестом подошел к посланнику.
— Вы друг моего отца, я звал вас в детстве дядей, но вы забываете, что я уже не мальчик, которому вы могли делать выговоры и давать наставления. Взрослые люди считают это оскорблением.
— Я не намерен ни оскорблять вас, ни вспоминать о старых отношениях, которые мы оба считаем несуществующими, — холодно сказал Вальмоден. — Начиная этот разговор, я хотел только втолковать вам, что мое служебное положение не позволяет мне видеть вас при здешнем дворе и молчать. Мой долг — все рассказать герцогу.
— Что именно?
— Многое, чего здесь не знают и что, конечно, осталось неизвестно и принцу Адельсбергу. Прошу вас не горячиться! Я решусь на это только в крайнем случае, потому что обязан щадить друга. Я знаю, как тяжело он перенес известное вам происшествие, случившееся десять лет назад; теперь оно забыто и похоронено у нас на родине, но если вдруг воскреснет и будет предано гласности, полковник Фалькенрид не переживет этого.
Гартмут побледнел, и дерзкий ответ замер на его губах. Его отец не переживет этого! Он слишком хорошо понимал истину этих страшных слов, и на минуту они отодвинули на задний план даже оскорбительный характер разговора.
— Я не обязан никому, кроме отца, давать отчет в том поступке, — сказал он, едва владея голосом.
— Он едва ли потребует его: сын для него умер. Но оставим то; я говорю главным образом о том времени, когда вы с матерью жили на довольно широкую ногу в Риме и Париже, несмотря а то, что румынские поместья были проданы с аукциона.
— Вы, кажется, всеведущи! — воскликнул Роянов с крайним раздражением. — Мы не подозревали, что находимся под таким бдительным надзором! Впрочем, мы жили на остатки своего состояния, которые удалось спасти.
— Никаких остатков не было!
— Это неправда! — гневно закричал Гартмут.
— Это правда! — резко возразил посланник. — Весьма возможно, что ваша мать не хотела открывать сыну источники, из которых черпала средства для жизни, и намеренно оставляла го в заблуждении, но я знаю эти источники. Если вам они неизвестны, тем лучше для вас.
— Не смейте оскорблять мою мать, — вне себя крикнул молодой человек, — иначе я не посчитаюсь с вашими сединами и потребую от вас удовлетворения...
— В чем? Не в том ли, что я утверждаю факт, который могу доказать? Бросьте эти глупости! Это была ваша мать, она умерла, а потому не станем больше касаться этого вопроса, хотел бы только задать вам один вопрос: намерены ли вы оставаться здесь и после нашего разговора и вращаться в обществе, в которое вводит вас принц Адельсберг?
Гартмут побледнел при намеке на неизвестные источники средств, на которые жила его мать; немой ужас, с которым он смотрел в лицо говорящему, доказывал, что он в самом деле ничего не знал, но сейчас к нему вернулось самообладание. Его глаза загорелись и уверенно встретили взгляд противника.
— Да, я остаюсь! — решительно ответил он.
Посланник, очевидно, не ждал от Гартмута такого упорства и считал дело более легким. Однако он не утратил спокойствия.
— В самом деле? Вы хотите остаться? Вы привыкли вести крупную игру и намерены и здесь... Тише, сюда идут! Подумайте, может быть, вы еще придете к другому, лучшему решению.
Он поспешно вышел в соседнюю комнату, в которой в эту минуту показался лесничий.
— Куда ты запропастился, Герберт? — спросил он. — Я везде ищу тебя.
— Я пошел за женой...
— Которая давно в столовой, как все добрые люди. Пойдем, пора и нам с тобой поужинать! — и Шонау с обычным добродушием подхватил шурина под руку и потащил за собой.
Гартмут тяжело переводил дыхание; он был так взволнован, то еле владел собой; стыд, ненависть, гнев клокотали в его груди. Намек Вальмодена поразил его, как громом. Гартмут в самом деле думал, будто остатки прежнего богатства давали ему и матери средства к существованию, но не раз он закрывал глаза на то, чего не мог не видеть.
Когда мать освободила его от опеки строгого отца и дала ему неограниченную свободу, когда жизнь, исполненную долга, сменила другая, полная опьяняющих удовольствий, он стал жадными глотками пить из чаши наслаждений, ни в чем не отдавая себе отчета. Гартмут бы еще слишком молод, чтобы разобраться во всем, а потом оказалось уже слишком поздно: привычка стала его второй натурой. Только теперь впервые ему дали понять, какую жизнь он вел так долго, — жизнь искателя приключений, — и, как искателя приключений, его изгоняли из общества.
Но еще больнее его жгло сознание нанесенного ему оскорбления и ненависть к человеку, который силой заставил его увидеть неумолимую истину. Несчастное наследство матери — горячая кровь, уже оказавшая однажды свое роковое влияние на мальчика, огненным потоком разлилась по его жилам; безграничная жажда мести заставила замолчать все другие чувства. Красивое лицо Гартмута было искажено до неузнаваемости, когда он, стиснув зубы, наконец молча вышел из комнаты. Он знал и чувствовал, что должен отомстить во что бы то ни стало.
Когда бал кончился, было уже довольно поздно. После того как герцог и герцогиня удалились в свои покои, начали разъезжаться гости, и экипажи один за другим спускались с горы, на которой стоял Фюрстенштейн. Огни в залах погасли, и замок погрузился во мрак и безмолвие.
В двух комнатах в квартире лесничего, которые занимал посланник с женой, еще горел свет. Адельгейда, устало прислонившись лбом к оконному стеклу, стояла у окна и, занятая своими мыслями, смотрела в темноту.
Вальмоден сидел за письменным столом и просматривал письма и телеграммы. Очевидно, в них содержалось что-то важное, потому что он не отложил их в сторону к прочим бумагам, на которые собирался отвечать завтра, а схватил перо и быстро набросал несколько строк. Потом он встал и подошел к жене говоря:
— Вот неожиданность! Придется ехать в Берлин.
— Так вдруг?
— Да, я думал письменно уладить это дело, несмотря на его важность, но министр настойчиво требует личных переговоров. Завтра же утром я попрошу у герцога отпуск примерно на неделю и сразу поеду.
В полумраке лица молодой женщины было не видно, но из ее груди вырвался глубокий, может быть, бессознательный вздох облегчения.
— В котором часу мы едем? — быстро спросила она. — Я хочу предупредить горничную.
— Мы? Это чисто деловая поездка, и я, разумеется, поеду один.
— Но все-таки я могла бы поехать с тобой. Мне хотелось бы побывать в Берлине.
— Что за фантазия! — Вальмоден пожал плечами. — На этот раз я буду так занят, что не смогу никуда сопровождать тебя.
Адельгейда подошла к столу, и свет лампы упал на ее лицо, которое было гораздо бледнее обычного. Каким-то сдавленным голосом она проговорила:
