— Ничего, успеем еще увидеться, когда Вальмоден вернется.
Фалькенрид, действительно, изменился так сильно, что его трудно было узнать. Если бы не его мускулистая фигура и манера держаться, его можно было бы принять за старика. В пятьдесят два года он был седым как лунь, лоб весь в морщинах, глубокие, резкие линии избороздили лицо, от этого он казался на десять лет старше; все в нем точно застыло, и смотрел он с мрачной замкнутостью. Он производил впечатление человека, которому все совершенно безразлично, за исключением своих служебных обязанностей.
— Я, кажется, помешал вам, Ада? — спросил он, по старой привычке называя молодую женщину так, как ее звали в отцовском доме, и бросил взгляд на стол, где лежало неоконченное письмо.
— О, это не к спеху, — возразила Адельгейда. — Я писала Евгению.
— А! Я привез вам поклон от брата; он был у меня третьего дня.
— Я знаю, что он собирался в Берлин и хотел зайти к вам. Ведь он не видел вас почти два года, да и я видела вас только мельком, проездом через Берлин. Мы надеялись, что вы придете в Бургсдорф, где мы провели несколько дней, и, мне кажется, Регина была очень обижена тем, что вы и на этот раз не приняли е приглашения.
Полковник мрачно потупился.
— Регина знает, как дорого мне время, — уклончиво ответил он. — Но вернемся к вашему брату, Ада. Мне хотелось поговорить с вами, и потому я рад, что застал вас одну. Что произошло между Евгением и вашим мужем? У них какие-то разногласия?
Адельгейда смутилась, но ответила беззаботным тоном:
— Ничего особенного; они вообще не ладят.
— Не ладят? Вальмоден почти на сорок лет старше вашего брата и, кроме того, его опекун; младший, безусловно, должен уступать.
— Разумеется; но Евгений, несмотря на свое доброе сердце, часто бывает вспыльчив и говорит не подумав; он и мальчиком был такой.
— К сожалению. Когда он займет видное и ответственное положение, которое его ожидает, ему придется сильно поработать над собой, если он захочет исполнять свои обязанности хоть приблизительно так, как его отец. Но мне кажется, здесь что-то другое. Ада, я сказал совершенно безобидную фразу о вашем мужестве, а именно, что никак не предполагал, что вы так честолюбивы. Евгений вдруг разгорячился, стал страстно защищать с, заговорил о какой-то жертве, которую сестра принесла ему, в пылу гнева у него вырвались такие выражения и намеки, что я был до крайности поражен.
— Напрасно вы обратили на них внимание. — Адельгейда беспокоилась. — Такая молодая, горячая голова во всем видит трагедию. Что именно сказал вам Евгений?
— В сущности, ничего. Он утверждает, что дал вам слово молчать и не может говорить без вашего разрешения; но, кажется, он просто ненавидит своего зятя. Что это значит?
Молодая женщина молчала; этот разговор явно был ей в высшей степени неприятен.
Фалькенрид, пытливо посмотрев на нее, продолжал:
— Вы знаете, я вообще мало интересуюсь тем, как кто поступает и думает; но намеки вашего брата бросают тень подозрения на моего друга юности и задевают его честь; понятно, я не мог стерпеть; но когда я сказал об этом Евгению и добавил, что обращусь за разъяснением к самому Вальмодену, он ответил: «Мой почтенный зятюшка объяснит вам все «дипломатично», ведь именно в этом он проявил себя великим дипломатом. Лучше спросите Аду, если желаете знать правду». Поэтому я и спрашиваю сначала вас; если же вы не можете или не хотите ответить, то я буду вынужден обратиться к вашему мужу, потому что не могу скрывать от него, как о нем отзываются.
Полковник говорил спокойно и сдержанно; очевидно, само по себе это обстоятельство ничуть его не интересовало; он только считал необходимым выяснить его, потому что оно затрагивало честь человека.
— Не говорите об этом Герберту, прошу вас! — поспешно перебила его Адельгейда. — Я все вам объясню. Увлекшись, Евгений сказал больше чем следовало; но он с самого начала принял это слишком близко к сердцу. Ничего бесчестного тут не было. Вы знаете, что год назад я была обручена во Флоренции. В то время отец был уже сильно болен, и доктора требовали, чтобы он провел зиму в Италии. Сначала мы поселились на два месяца во Флоренции; дальнейший маршрут должен был зависеть от состояния здоровья больного. Брат был с нами, но в начале зимы должен был вернуться домой. Мы нанимали виллу за городом и, разумеется, жили очень уединенно; Евгений приехал в Италию впервые и постоянно грустил, сидя в тихой комнате больного. Я поддержала его желание ненадолго съездить в Рим и даже настояла на поездке. Лучше бы я не делала этого! Но я не могла предвидеть, чем все это кончится.
— Другими словами, он развлекался, в то время как его отец умирал?
— Не судите его так строго! Ему не было еще и двадцати лет, до этого он был всегда на глазах у любящего, но тем не менее строгого отца. Свобода опьянила и ослепила его. Как я узнала впоследствии, молодого немца, незнакомого с жизнью, заманили в кружок мошенников, которые играли по-крупному. Под приличной внешностью скрывались подонки. Евгений по неопытности не разглядел этого. Он проиграл значительную сумму; однажды неожиданно нагрянула полиция, итальянцы стали сопротивляться, произошло настоящее сражение, в которое втянули и Евгения. Он только защищался, но, к своему несчастью, тяжело ранил одного из полицейских, и его вместе с другими арестовали...
Полковник слушал молча; его лицо оставалось безучастным, и он прежним сухим тоном произнес:
— И Штальбергу пришлось вытерпеть это от сына, который до того был образцом благовоспитанности!
— Отец ничего не узнал. Ведь это было совершено по неприятности, скорее это была ошибка, чем проступок. И это никогда больше не повторится; Евгений дал мне честное слово.
Фалькенрид вдруг резко и презрительно засмеялся.
— Честное слово! Ну, конечно, почему же не дать! Ведь его так же легко дать, как и нарушить. Неужели вы еще так доверчивы, что полагаетесь на слово такого мальчика?
— Да, я верю ему. — Адельгейда обиделась и с упреком подогрела на Фалькенрида. — Я знаю брата; несмотря ни на что, он сын своего отца и сдержит слово, которое дал самому себе и мне; в этом я уверена.
— Хорошо, что вы еще умеете верить; я давно разучился, — сухо сказал Фалькенрид. — Что же было дальше?
— Брат с трудом добился разрешения известить меня. «Не говори отцу, это убьет его», — написал он мне. Я лучше него знала, что больной не перенесет подобного известия; мы были одни на чужой земле, у нас не было ни друзей, ни знакомых, действовать надо было немедленно. В эту страшную минуту я вспомнила о Герберте, который в то время служил при посольстве во Флоренции. Мы немного знали его уже раньше; он нанес нам визит, как только мы приехали, и предлагал свои услуги в случае, если нам понадобится посредничество нашего посланника. Потом он стал бывать у нас чаще и сразу же явился по моей просьбе. Я доверилась ему, рассказала все, попросила совета и помощи и... получила их.
— Какой ценой? — Полковник мрачно сдвинул брови.
— Нет-нет, это было не так, как вы думаете и как до сих пор думает Евгений. Меня никто не вынуждал; Герберт предоставил мне свободу выбора. Конечно, он не скрыл от меня, что история с братом была даже гораздо хуже, чем я думала, что, во избежание огласки, проигранную сумму непременно надо было заплатить и что, по всей вероятности, дело не обойдется без суда, потому что брат ранил полицейского. Он объяснил мне также, что личное вмешательство в подобную историю может очень повредить его репутации. «Вы требуете, чтобы я спас вашего брата, — сказал он. — Может быть, я и смогу это сделать, но при том я рискую своим положением и ставлю на карту всю свою карьеру. Такую жертву можно принести разве что родному брату или шурину».
Фалькенрид вдруг встал и прошелся взад и вперед по комнате; потом остановился перед молодой женщиной и спросил сердитым голосом:
— И вы с перепугу, разумеется, поверили?
— А вы думаете, все было по-другому?
— Очень может быть. Я не знаком с тонкостями дипломатичной службы, но знаю одно: в этом деле Вальмоден, действительно, проявил себя «великим дипломатом». Что вы ответили?
