другому. Рабочие смотрели на своего депутата, которого выбрали назло хозяину. Залитый кровью, безжизненный, Рунек лежал на руках служащих, несших его, а их старый хозяин шел рядом, держа его за руку. Все молча отступали, пропуская печальную процессию; не слышалось ни слова, ни звука, тысячную толпу охватило могильное молчание.
26
Тем временем в господском доме со страхом ждали исхода беспорядков; с заводов отчетливо доносились крики. Майя была еще в парке, когда ее отец был уже среди рабочих, а потому не могла переговорить с ним. Она пошла к Цецилии с намерением излить ей все, что накопилось у нее на сердце, но нашла ее в таком безумном страхе и волнении, что разговор оказался невозможным.
— Оставь меня, Майя! — с отчаянием сказала ей молодая женщина. — Оставь меня хоть на время! Позднее я выслушаю все, отвечу на все вопросы, но теперь я не могу думать ни о чем, кроме опасности, которой он подвергается!
Она выбежала на террасу, с которой можно было видеть заводы. У бедной Майи стало еще тяжелее на сердце. «Опасность, которой он подвергается!» Ведь это могло быть сказано только о ее отце, которого Цецилия так полюбила. Неужели ему серьезно грозит опасность со стороны его рабочих?
Так прошло больше часа; Майя не могла дольше выдержать. Что подумает Оскар о ее отсутствии? Он может предположить, что она колеблется в своем решении и хочет, чтобы он уехал один, чтобы он погиб! Она должна вернуться к нему хоть на несколько минут, чтобы сказать ему, что говорить с отцом теперь невозможно. Задыхаясь, она бросилась в парк, уже погруженный в глубокие сумерки, и вдруг встретила отца.
Дернбург со своими спутниками выбрал кратчайший путь по той же узенькой боковой дорожке, по которой пришел на заводы и которой не было видно с террасы. Дорогой Эгберт пришел в себя от боли, которую причиняло ему движение. Его первый вопрос был о Ландсфельде; Гагенбах и ему сказал, что тому не грозит ни малейшая опасность; Эгберт с облегчением вздохнул.
В первое мгновение Майя увидела только отца и порывисто бросилась ему на грудь.
— Ты жив, папа, ты спасся! Слава Богу, теперь все будет хорошо!
— Да, спасся, но вот какой ценой, — тихо сказал Дернбург, указывая назад.
Девушка только теперь заметила раненого и вскрикнула от ужаса.
— Тише, дитя мое, — остановил ее Дернбург. — Я не хотел пугать вас. Где Цецилия?
— На террасе. Я сейчас скажу ей; она чуть не умирает от страха за тебя, — прошептала Майя, испуганно глядя на товарища детства, который был похож на умирающего, и поспешила к Цецилии.
Дернбург велел отнести Эгберта в собственную спальню и положить на кровать.
Доктор хлопотал возле раненого и отдавал приказания прибежавшей прислуге; вдруг дверь порывисто распахнулась, и в ней показалась Цецилия в сопровождении Майи; не обращая внимания на присутствующих, даже не взглянув на них, она кинулась к постели раненого и опустилась на колени.
— Эгберт, ты обещал мне жить! — в отчаянии вскрикнула она. — Ты все-таки искал смерти!
Дернбург остановился, пораженный. Никогда в его мыслях не зарождалось даже малейшее подозрение о существовании этой любви; теперь одно мгновение выдало все.
— Я не хотел смерти, Цецилия, право, не хотел, — тихо ответил Эгберт, — но спасти его иначе не было возможности.
Его глаза обратились на Дернбурга, растерянно смотревшего то на одного, то на другую.
— Так вот в каких вы отношениях! — медленно проговорил он.
Цецилия молчала, обеими руками держа за руку любимого человека, как бы боясь, чтобы их не разлучили. Эгберт пытался что-то сказать, но Дернбург не позволил ему говорить.
— Молчи, Эгберт, — серьезно сказал он. — Я знаю, что ты с нежностью относился к невесте Эриха, чтобы не запятнать ее чести, тебе нет надобности уверять меня в этом, а после его смерти ты сегодня впервые в Оденсберге. Бедный мой мальчик! Этот приезд был роковым для тебя; ты заплатил за него своей кровью!
— Но эта кровь освободила меня от цепей партийного рабства! — Эгберт попытался приподняться. — Никто из вас не подозревает, как тяжело мне было носить их. Теперь они разорваны, я свободен!
Он обессиленно упал на подушки. Доктор, не скрывая от раненого, насколько опасно его положение, решительно запретил ему говорить и волноваться.
Дернбург взглянул на невестку, умоляюще смотревшую на него; он понял ее немую просьбу.
— Эгберту нужен полный покой и тщательный уход, — серьезно сказал он. — Я поручаю его тебе, Цецилия, ты будешь здесь самой лучшей сиделкой.
Он еще раз нагнулся к раненому, обменялся несколькими тихими словами с доктором и направился в кабинет; Майя, до сих пор безмолвно стоявшая у двери, последовала за отцом, но приблизилась к нему так робко и нерешительно, будто должна была признать собственную вину.
— Папа, мне надо сказать тебе кое-что, — потупившись прошептала она. — Я знаю, каким тяжелым был для тебя сегодняшний день… но я не могу откладывать; в парке ждут моего и твоего решения, я должна дать ответ. Ты согласен выслушать меня?
Дернбург обернулся. Да, правда, сегодня он пережил много нелегких минут, но теперь ему предстояло самое тяжелое. Он протянул к своей любимице руки и, прижимая ее к груди, сказал прерывающимся голосом:
— Моя малютка Майя! Мое бедное, бедное дитя!
***
Наступила темная беспокойная ночь; небо было покрыто тяжелыми тучами. На оденсбергских заводах стояла тишина. Не было надобности ни в каких особенных мерах, не пришлось даже требовать, чтобы рабочие разошлись, по домам. После того, как их депутат свалил с ног одного из руководителей беспорядков и сам пострадал от ножа другого, ими овладело какое-то оцепенение; они чувствовали, что произошло нечто серьезное, избегали Фальнера; когда же стало известно, что Ландсфельд, в самом деле очнувшийся через полчаса, пешком ушел из Оденсберга, настроение оденсбергцев окончательно изменилось; послышались горькие жалобы и недовольство Ландсфельдом.
Среди ночной тьмы и свиста бури перед господским домом одиноко стоял барон Вильденроде. В окнах виднелся слабый свет; это была комната, где лежал Эгберт. Никто из обитателей дома не спал в эту ночь. Барон не знал ничего о последних событиях; он слышал гул, доносившийся с заводов, когда уходил от Розового озера, и знал, чего ожидали от этого вечера; но какое ему было дело теперь до Оденсберга и вообще до всего на свете!
Оскар готовился к последнему шагу. Он знал, что не должен больше видеть невесту, но непреодолимое стремление еще раз побыть вблизи нее влекло его к месту, где находилось единственное существо на земле, которое он действительно любил. Ради Майи он принес себя в жертву, и даже остаток расчета в его любви исчез; эта любовь была единственным чистым чувством в его запятнанной, загубленной жизни, с которой он собирался свести счеты при помощи пули.
Вильденроде вспомнил первый вечер, проведенный им в Оденсберге. Он стоял тогда наверху у окна, и его голова была полна честолюбивых планов, а в сердце только зарождалась симпатия к милому ребенку, с именем которого было связано так страстно желаемое им богатство. Тогда он дал себе клятву стать со временем хозяином и повелителем этого мира и, предвкушая победу, гордо смотрел на заводы, из труб которых летели снопы искр; теперь жизнь в них замерла.
Только там, где находились прокатные мастерские, мерцал слабый, колеблющийся свет, постепенно становившийся все ярче. Оскар взглянул на него сначала рассеянно, потом пристально. Вот свет исчез, но затем вспыхнул снова; вот он мелькнул в другом месте, а затем вдруг точно молния озарила мрак ночи — пламя высоко взвилось к небу, и при его свете стало видно, что все окрестности окутаны густыми клубами дыма.
