Невская битва

опе­ренные образами, как стрелы, свистели в голове у Пе­тера из Дюсбурга: «И, словно пчелы над ульями, рус­ские стрелы свистели, но запугать они рыцарей так до конца не сумели… Рыцари-братья русских стрелков под себя подмяли, копытами их… та-та-та-та-та-та… потоптали… Лед под ногами войск стонал и шатался, быстро из белого в красный от крови он превращал­ся…» Следующий образ так обрадовал сочинителя, что он весело захохотал. Надо было только превратить его в стихи. Значит, так… Как на свадебном пиру, за­втрак быстро переходит в обед, а обед в ужин, так же проходила эта битва — быстро, стремительно и весело. «Недалеко было от завтрака до обеда… а за ужином уже ожидала победа…» Что-то в этом роде. Так-так… Хороший образ, надо будет его как следует развер­нуть. Ледяная свадьба. Ледовая песня жениха. Же­них — вицемейстер Андреас. Невеста — сама Святая Мария Тевтонская. Подарок ей — победа над русски­ми варварами. Свадьбу играет епископ Герман. Надо ли вот вписывать туда эту темную лошадку, барона Росслина?.. Пока не буду, а если потом скажут впи­сать — впишу. Итак, что там получается?

Голова его пылала, он то отъезжал в сторону, то пы­тался пробиться туда, где гремело оружие и ревели глотки дерущихся. Рваные строки летали вокруг него, шелестя крыльями и издавая хищный орлиный кле­кот, но никак не хотели ложиться в гордый и благород­ный размер, вырывались из рук, клевали его в затылок и в щеки, кричали и царапались. «Лопнула с треском оборона русских, как скорлупа ореха… Стало… тра-та-та-та, тра-та-та-та… не до смеха… Доблестный клин тевтонский в русское войско проник… Час победы на­стал… тра-та-та-та… сладостный миг…»

Весь охваченный переплавкой происходящего в об­разы и строки Люсти-Фло почти сам не заметил, как конь под ним пал, неведомо — кем и как убитый, про­сто вот Петер сидит в седле, а вот он вдруг заметил, что ходит своими ногами, а бело-пегая бездыханная туша лежит неподалеку. «Люди и кони лежали на льду по­всеместно… Кровью дымясь… а души взлетали от них бестелесно… В круговороте сраженья иной мог и не за­метить, что давно уж убит… А какая же рифма к «за­метить»?.. В буре сраженья иной мог и не понять, что давно уж успел добычею смерти он стать…»

Без коня Петеру даже легче оказалось перебегать с места на место и уклоняться от возможных ударов. Впрочем, на него и так мало кто обращал внимания, разве что только стрелы, коим безразлично было кого жалить — воина или шпильмана. И Люсти-Фло, пол­ностью оправдывая свое прозвище, мелькал то там то сям, его чуть было не утянуло вместе с головой и пле­чами свиньи в глубокую русскую западню, потом он очутился в самой середине немецкого войска, в самой гуще пеших кнехтов, где лишь несколько рыцарей бы­ли на конях. Здесь Петер пережил удар, который про­шелся по всему войску мощной волной. В тревоге он ожидал объяснения, и оно вскоре последовало. Оказа­лось, князь Александр находился не с основным вой­ском, а наскочил с левого крыла и ударил своей кон­ницей, проломив железные ряды. Потом точно такой же удар воспоследовал справа — оказалось, что и отту­да наскочили русские.

— Что же это? — с недоумением обращался шпильман к окружающим его кнехтам и рыцарям. — Я думал, мы уже победили!

До него никому не было дела, лишь Томас фон Гроб грубо крикнул ему:

— Проваливай отсюда, Люсти-Фло! Здесь тебе не место!

И Петер послушался. Его одолел страх, который передался ему от фон Гроба. Страх гнал его сквозь смыкающиеся ряды кнехтов, а грохот и треск внутри свиньи усиливался. Оглянувшись, хронист ордена ус­пел увидеть, как раскалывается надвое шлем Томаса фон Гроба и янтарно-желтый мозг молодого рыцаря выскакивает наружу. Это могло означать лишь од­но — что русские пробились уже в самую середину тев­тонского войска, разрезая его пополам. «Видно мне было, как рассекаются шлемы… Как рассекаются мощные, крепкие шлемы… С хрустом ломаются, как бы то ни было, шлемы… Мозг вылетает сквозь распот­ рошенные шлемы…» — заело в голове у шпильмана. Страх и ужас одолели его столь сильно, что он уже ед­ва мог что-либо соображать, а уж со стихами и вовсе было худо. Он ненадолго прижался к бронированной ноге Генриха фон Нимма, но и того сразил мощный молот русского рыцаря, выскочившего словно из-подо льда, и фон Нимм рухнул прямо на Петера, так что тот едва успел увернуться и лишь сильно ушиб плечо о тя­желенные доспехи Генриха.

Весь забрызганный кровью, с выпученными глаза­ми Люсти-Фло нырял под брюхами коней, протиски­вался сквозь ряды кнехтов, проскальзывал у кого- то под ногами, стремясь поскорее уйти оттуда, где гибнет доблестное тевтонское воинство. Его чуть было не рас­топтал Себастиан фон Лильвард, который яростно продирался сквозь строй, чтобы принять участие в схватке. Но постепенно Петер очутился в заднем правом окороке свиньи, где стояли братья фон Бранау, Гюнтер фон Моронг и Йорген фон Вайнененде. Здесь пока еще было спокойно, и Люсти-Фло обратился с во­просом к фон Моронгу:

—    Что происходит?

—    Боюсь, нам крышка! — дико осклабился в ответ Гюнтер. — Они побеждают. Пауль фон Ракк двинул вперед свои эстонские полки, но едва ли трусливые эс­ты способны на что либо, кроме ловли рыбы. Пожалуй, нам скоро следует подумать о том, как бы унести ноги.

Услышав такое, шпильман поспешил расстаться с фон Моронгом и стал пробовать окончательно вы­браться из смертельно раненной свиньи. И ему почти удалось это, но вдруг он вновь оказался в гуще войска, но теперь уже — войска бегущего, пятящегося, топчу­щего самого себя. Обезумев, люди готовы были колоть и бить друг друга, лишь бы поскорее унести себя отсю­да. Оказалось, что эстонцы фон Ракка, едва вступив в сражение, и впрямь дрогнули, побежали, оконча­тельно разрушили немецкий строй и, отколов от него значительную часть, тащили немцев теперь куда-то вбок и назад, к берегу, в сторону узкого пролива меж­ду верхним и нижним Пейпусом.

С ужасом Люсти-Фло вспомнил слова вицемейете-ра о том, что там — самое опасное место, там можно провалиться под лед. Но толпа волокла его за собой, и он ничего не мог с этим поделать, разве что только постараться выскочить поперед бегущей толпы, ибо на нем не было тяжелых доспехов, лишь легкая коль-чужка, и он мог успеть проскочить впереди всех до то­го, как они провалятся. «Дрогнули эсты… только бы лед не треснул… в ужасе немцы бежали… льдины под ними трещали… храбрые в наступленье — жалкие в отступленье… им бы всем сбросить доспехи, но вре­мени нет на доспехи…» — стучало в мозгу у хрониста. Рифмы рождались сами собой, вились, как мошкара, гасли и осыпались.

И он наконец выбрался из общего строя и бежал впереди всех. Оглянувшись, он мельком заметил, что среди бегущих и оба брата фон Бранау, и фон Моронг, и фон Вайненеде, и даже Вильгельм фон Скрунд, кото­рый, помнится, был почти в самой середине свиного зада, около датчан.

«С мыслью одною — дойти бы до твердого брега… Очень хотелось бы отдыха и ночлега… Лишь бы уйти живым, живым, живым!.. Хочется жить, очень хочет­ся быть живым!..»

Впереди он увидел берег, а на берегу стояли люди, и эти люди что-то кричали, размахивая руками, а между людьми на берегу и бегущим немецким вой­ ском по льду шли русские монахи, спеша куда-то, ди­кость какая-то!.. Или это уже потустороннее видение? Вот монахи встали, обратились лицом к Петеру. У од­ного в руках была икона, у другого — зажженная лам­пада. Конечно, это видение! Расстояние между ними стремительно сокращалось, а сзади уже слышался то­пот коней, на которых с поля битвы улепетывали хра­брые рыцари ордена дома Святой Марии Тевтонской… И вдруг — кр-р-р-рак! Чудовищный треск, хруст, стон огласил окрестности, и, оглянувшись, Люсти-Фло увидел, как бегущее за ним следом воинство провали­вается под лед озера Пейпус. Крушение льда мгновен­но добралось до ног шпильмана, и он не успел отпрянуть — в следующий же миг очутился в ледяной воде. От неожиданности и внезапного мокрого холода за­шлось дыхание. «Вот как закончился этот свадебный ужин… Незачем утопленнику бояться, что окажется он простужен…» — весело и глупо мелькнуло в голове сочинителя. Даже легкая кольчуга потянула его на дно, и он с величайшим трудом, любя жизнь, все же выбрался резкими рывками на поверхность воды, хо­тел заорать, но не мог даже вдохнуть — такой мощной судорогой свело ему легкие. В глазах все стало снача­ла ярко- голубым, потом синим, потом лиловым. Он подобрался к краю льдины, схватился за ледяной об­рыв, из последних сил стал подтягиваться. «Смерть приходит вот так… Станет тихо вот так… И вот так, вот так…» Кто-то подхватил его под локти и стал та­щить из воды на лед. Он глянул и увидел двух русских монахов…

Глава двадцатая

БЛАГОДАТНЫЙ ОГОНЬ

По благословению архиепископа Спиридона мол­чальник монах Роман и священник Николай шли во­круг битвы с крестным ходом. Впереди шел Николай, неся перед собою старинный образ Святого Георгия Победоносца. Роман двигался за ним следом, стараясь глядеть только на огонек лампады, чтобы, не дай Бог, внезапный порыв ветра не загасил ее. Но никакого ве­тра, слава Богу, не было, так только — легкие ветерки гуляли над Чудским озером в этот час позднего утра, приближающегося к полудню.

Сей храбрый и на редкость малочисленный крест­ный ход двигался по следу Александровой конницы, только что ударившей немецкому войску в бок, но в какой-то миг Роман сообразил, что Николай мо­жет увлечься и по следу Александра дойти до самой битвы. Он дернул его сзади за легкий тулупчик, надетыи поверх подрясника, и направил в сторону от мес­та сражения.

— И то верно, — сказал Николай, поворачивая. — Спиридон-то велел нам стороной все обойти. Только вот одно плохо — владыка не сказал, что нам петь нужно при нашей ходьбе. Псалмы или что иное. Как ты думаешь, Романе? Молчишь? Ну ты, вероятно, в душе поёшь. А мне что петь? «Воскресение Христово видевше…» — рано, Пасха еще нескоро. А! Вот что я буду — «Спаси, Господи, люди Твоя». Правильно? Она же о победе.

Он оглянулся на Романа, и Роман кивнул ему. Взбодрившись, отец Николай запел густым голосом:

Спаси, Господи, люди Твоя

И благослови достояние Твое,

Победы православным Христианом

На сопротивные даруя

И Твое сохраняя

Крестом Твоим жительство!

Монаху Роману стало тепло на душе от голоса Ни­колая. Он боялся, что тот от волнения снова будет го­ворить без умолку, как там, на Вороньем Камне. И Ро­ман стал мысленно подпевать впереди идущему спут­нику своему.

С детства он любил петь. Знал все народные песни и сказания, но больше всего ему нравилось песнопение церковное. Став монахом и получив новое монашеское имя от Романа Сладкопевца, он в том углядел для себя предзнаменование. Однажды тайком произвел он на свет кондак131 собственного сочинения, который пока­зался ему столь совершенным, что Роман стал особенно благодарить небесного своего покровителя, зачинателя кондаков. Так он насочинял множество кондаков на всякие праздники, и все они казались ему прекрасны­ми, а сам себе он уже казался новым Сладкопевцем и лишь ждал часа, когда можно будет выказать свое дарование. Но в то же время бес гордыни стал все больше и больше обуревать его. Постепенно сделался Роман нетерпимым к людям, замечал в каждом грехи его и всякую малую погрешность возводил в чин смертно­го греха. Даже о некоторых иерархах иной раз мог свое суждение иметь, и суждение не самое лицеприятное.

Но и себя на исповедях не жалел Роман, приняв­ший сан монаха. Однажды, исповедуясь отцу настоя­телю, он произнес следующие слова: