ты, может пошатнуть положение человека, подобного мне? Сам же признался, что доказательств нет.
— Прямых нет, но того, что я узнал, достаточно, чтобы поколебать почву под твоими ногами. Ведь и Рейнсфельд пытался доказать свои права, разумеется, ему отказали, хотя и тогда нашлись люди, поверившие ему; он упал духом и бросил хлопоты. Но о его деле все-таки продолжали говорить, тебе приходилось защищаться против обвинения, а теперь твоим противником будет не мягкосердечный, неопытный Бенно, а я! Посмотрим, как ты от меня отделаешься. Я поклялся себе, что доставлю сыну моего друга единственное удовлетворение, которое в данном случае еще возможно, а я имею обыкновение держать свое слово! Я буду преследовать тебя без церемонии, без жалости, пущу в дело все, что узнал в последние недели, и заставлю весь свет говорить о подозрении, которое тогда было известно лишь в тесном кругу специалистов. Посмотрим, неужели истина не проложит себе дороги, если честный человек готов отдать для этого все свое добро и даже кровь.
Речь Гронау дышала железной решимостью, а Нордгейм должен был знать, чего следует ожидать от такого противника. Несколько минут он, видимо, боролся с собой, а потом спросил тихо и отрывисто:
— Сколько ты требуешь?
Губы Гронау насмешливо дрогнули.
— А, так ты идешь на сделку?
— Все зависит от того, чего ты захочешь. Я не отрицаю, что шум был бы мне неприятен, хотя я далек от мысли считать его сколько-нибудь опасным. Если ты предъявишь разумные требования, то, может быть, я и решусь на некоторые жертвы. Итак, чего ты требуешь?
— Весьма немногого для человека твоего полета. Ты выплатишь сыну Бенно, доктору Рейнсфельду, сполна всю сумму, полученную тобой за патент. Эти деньги — его законное наследство, и при теперешних обстоятельствах представляют для него целый капитал. Кроме того, ты скажешь ему правду, пожалуй, хоть с глазу на глаз, и этим воздашь покойному, по крайней мере, перед его сыном, честь, украденную тобой у него. Тогда доктор откажется от всяких дальнейших притязаний, а я тоже оставлю тебя в покое.
— Первое условие я принимаю, — хладнокровно ответил Нордгейм, — второе же — нет. Будет с вас и капитала, который составляет далеко не пустячную сумму. Вы, конечно, поделитесь.
— Ты думаешь? — спросил Гронау с презрением. — Впрочем, где тебе верить в честную, бескорыстную дружбу. Бенно Рейнсфельд даже не знает, что я затеял это дело и ставлю тебе какие-то условия, и мне еще будет стоить немало труда уговорить его принять эти деньги, которые принадлежат ему по законам божеским и человеческим, ему одному, я считал бы стыдом для себя взять из них хоть один пфенниг… Однако довольно слов! Принимаешь ты оба условия?
— Нет, только первое.
— Я не торгуюсь. Капитал и признание!
— Чтобы отдаться вам в руки? Никогда!
— Хорошо! В таком случае переговоры кончены. Ты хочешь войны — пусть будет по-твоему!
Гронау повернулся и пошел к двери. Нордгейм хотел, было, удержать его, но остановился, а в следующую минуту дверь за Гронау уже захлопнулась.
Оставшись один, Нордгейм беспокойно зашагал по комнате. Теперь видно было, что разговор взволновал его гораздо сильнее, чем он хотел показать. Его лоб покрылся морщинами, черты лица выражали гнев и тревогу. Мало-помалу он начал успокаиваться и, наконец, проговорил вполголоса:
— И дурак же я, что позволяю себе так теряться! У него нет доказательств, ни одного! Я отопрусь!
Он повернулся к письменному столу, но вдруг его ноги точно приросли к полу, и с губ сорвалось подавленное восклицание: дверь спальни отворилась, и на пороге показалась Алиса. Бледная, прижимая руки к груди, она устремила глаза на отца, который испугался ее появления так, точно перед ним стояло привидение.
— Ты здесь? — повелительно спросил он. — Как ты сюда попала? Может быть, ты слышала, что здесь говорилось?
— Да, я все слышала, — прошептала девушка.
Теперь в первый раз Нордгейм побледнел: его дочь была свидетельницей разговора! Но через минуту он уже снова овладел собой: рассеять всякое подозрение в душе неопытной девушки, всегда беспрекословно признававшей его авторитет, было, конечно, нетрудно.
— Наш разговор не предназначался для твоих ушей, — резко сказал он. — Не понимаю, как ты могла так долго сидеть там, спрятавшись, если слышала, что речь идет о делах! Из-за этого ты стала свидетельницей того, как я чуть не стал жертвой вымогательства, на которое мне, пожалуй, следовало отвечать энергичнее, чем я ответил. Такие дерзкие мошенники могут быть опасны даже и для самого честного человека, свет слишком расположен верить всякой лжи, а тот, кто ведет такие крупные операции, как я, и нуждается в доверии публики, не должен допускать даже простого подозрения. Лучше откупаться деньгами от людей, живущих шантажом. Впрочем, ты в этом ничего не понимаешь. Ступай к себе, и покорнейше прошу больше не приходить в мои комнаты тайком.
Однако Алиса продолжала неподвижно стоять; она не отвечала, не шевелилась, и эта окаменелость и молчание еще больше рассердили отца.
— Ты слышишь? Я хочу быть один и требую, чтобы ни одно слово из слышанного тобой не сорвалось у тебя с языка… Иди!
Вместо того чтобы повиноваться, Алиса медленно подошла ближе к отцу и сказала дрожащим голосои:
— Папа, мне надо поговорить с тобой.
— О чем? Уж не об этом ли вымогательстве? — грубо спросил Нордгейм. — Надеюсь, ты не станешь верить обманщику.
— Этот человек — не обманщик, — возразила девушка тем же дрожащим, сдавленным голосом.
— Нет? Кто же в таком случае я в твоих глазах?
Ответа не было. Все тот же застывший, полный страха взгляд по-прежнему был устремлен на лицо Нордгейма, он выражал осуждение, и Нордгейм не мог вынести его. Он с наглой дерзостью встретил своего обвинителя, но перед дочерью опустил глаза.
Между тем Алиса заговорила с все возрастающей твердостью:
— Я пришла сюда, чтобы признаться тебе, папа… сообщить об одном обстоятельстве, которое, вероятно, рассердило бы тебя… Теперь об этом не может быть и речи. Теперь мне надо только задать тебе один вопрос: дашь ли ты доктору Рейнсфельду удовлетворение, которого от тебя требуют?
— И не подумаю! Я остаюсь при прежнем решении.
— Так его дам я… вместо тебя.
— Алиса, ты с ума сошла? — воскликнул Нордгейм, смертельно испуганный, но она, не смущаясь, продолжала:
— Конечно, он не нуждается в твоем признании, потому что и без него знает правду… должно быть, знал ее уже давно. Теперь я понимаю, почему он вдруг так изменился, почему стал смотреть на меня так грустно и сострадательно и никак не хотел признаться, что тяготит его. Он все знает! И все-таки он проявлял ко мне только доброту и участие, сделал все, что мог, чтобы вернуть мне здоровье, мне, дочери человека, который…
Она запнулась и не договорила.
Нордгейм увидел, что Алису не проведешь, и понял, что надо отказаться от надежды запугать ее суровостью. Она приняла безумное решение, которое могло погубить его: необходимо было во что бы то ни стало обеспечить себе ее молчание.
— Я убежден, что доктор Рейнсфельд непричастен к этому делу, — сказал он более спокойным тоном, — и что он достаточно разумен, чтобы понимать смешную сторону подобных угроз. Что касается твоей сумасшедшей фантазии обратиться к нему, то я хочу верить, что ты говоришь не всерьез. Чем эта история касается тебя?
Молодая девушка выпрямилась, ее лицо приняло не присущее ему строгое выражение, и она твердо ответила отцу:
— Действительно, она должна была бы больше касаться тебя! Ты знал, что доктор живет тут неподалеку, перебивается со дня на день в жалкой, неблагодарной обстановке, и даже не подумал
