ехать вперед и подготовить дочь, чтобы неожиданность не слишком потрясла ее. Но не скрывайте от нее, что отца принесут домой умирающим, потому что он не переживет ночи.
Рейнсфельд отошел, чтобы распорядиться. Быстро сделали носилки, принесли плащи и одеяла, бережно уложили на них раненого, и печальная процессия медленно направилась к вилле. Эрна уехала вперед, а Рейнсфельд, пообещав скоро прийти, обратил свои заботы на других пострадавших. К счастью, среди них только один нуждался в немедленной помощи, никому не грозила смертельная опасность. Вальтенберг тоже остался; он стоял в нерешительности, как будто борясь с собою, но, увидев, что Эльмгорст повернул к Волькенштейнскому ущелью, пошел за ним и, через несколько шагов догнав его, воскликнул:
— Господин Эльмгорст! — Вольфганг остановился и обернулся. На его лице застыло выражение какого-то жуткого спокойствия, а голос был совершенно беззвучен, когда он заговорил:
— Вы хотите напомнить мне о данном слове? Я к вашим услугам, когда вам угодно: мои обязанности кончены.
Вальтенберг вовсе не собирался напоминать об этом в такую минуту, он поспешно сделал отрицательный жест.
— Я думаю, мы оба не в таком настроении, чтобы решать наш спор. Прежде всего, вам не до того.
Эльмгорст провел рукой по лбу. Теперь, когда страшное напряжение исчезло, он почувствовал, до какой степени истощен и устал.
— Пожалуй, вы правы, — сказал он все с тем же застывшим, жутким выражением. — Я устал, не спал три ночи, но несколько часов отдыха восстановят мои силы, и, повторяю, я к вашим услугам.
Эрнст молча смотрел в лицо человеку, у которого сегодняшний день отнял все. Его не обманывало это спокойствие, у него явно вертелось что-то на языке, но он ничего не сказал, и его взгляд обратился на то место при входе на мост, где он упал во время бегства. Как раз на этом месте лежал сломанный устой, и его железные части глубоко вонзились в землю. Вальтенберг подумал, что и сам лежал бы там, раздавленный, если бы чья-то благодетельная рука не спасла его от гибели. Может быть, эта рука была не так незнакома ему, как казалось.
— Я поеду узнать, как себя чувствует господин Нордгейм, — торопливо сказал он. — Доктор Рейнсфельд обещал провести ночь у нас, мы будем присылать вам известия.
— Благодарю вас, — сказал Вольфганг.
Он, казалось, и слушал, и отвечал совершенно машинально, мысли его были в другом месте, и, когда Вальтенберг отвернулся, он медленно пошел дальше, к тому месту, где прежде стоял Волькенштейнский мост.
Страшную ночь пережила семья Нордгейма и окружающие, хозяин дома боролся со смертью, и эта мучительная последняя борьба никак не приходила к концу. Он не мог говорить или двигаться, но оставался в полном сознании и видел и чувствовал, как сын его друга, обманутого им, старался уменьшить его страдания. Нельзя было любовнее и самоотверженнее исполнять свой долг, чем делал это Бенно, и, может быть, эта самоотверженность и была самым тяжким наказанием для умирающего. Мучительная борьба продолжалась только одну ночь, но эти часы стоили страданий целой жизни и могли служить воздаянием за целую жизнь.
Когда, наконец, забрезжило утро серого, унылого, туманного дня, страданиям настал конец, и рука того же Бенно Рейнсфельда закрыла глаза умершему. Потом он мягко поднял рыдающую Алису, опустившуюся на колени у тела отца, и вывел ее из комнаты. Он не произнес ни слова любви или надежды: в такую минуту это казалось ему кощунством, но то, как он, поддерживая, обнял Алису, показывало, что теперь он считает ее защиту своим правом и не думает уже о разлуке. Больше не было человека, предавшего его отца, а богатство, нажитое путем обмана, почти все растаяло. Теперь ничто не разлучало их.
Когда все было кончено, Эрна тоже ушла в свою комнату: Алисе она не была нужна, около нее был более близкий ей человек, который мог лучше утешить ее.
Бледная и утомленная после бессонной ночи, Эрна сидела у окна и смотрела на занимавшийся день, приносивший с собой лишь облака и туман. Как ни далек был ей дядя, как ни сурово осуждала она его, но последние часы жестоких страданий изгладили все из ее памяти — он был только братом ее матери, умиравшим у нее на глазах.
Но мысли ее уже не были заняты умершим, они стремились к живому человеку, который, может быть, стоял теперь среди тумана перед своим уничтоженным детищем. Она знала, как дорого было ему его творение, и вместе с ним переживала поразивший его удар. Эрне казалось, что она отдала бы жизнь за возможность быть в эту минуту с Вольфгангом, утешить, ободрить его, а вместо того принуждена была оставлять его одного с его отчаянием. Она не обращала внимания на Грейфа, который, пробравшись в комнату, ласкаясь, положил голову ей на колени и сидела неподвижно, уставившись широко раскрытыми глазами в волнующийся туман.
Дверь отворилась, и вошел Вальтенберг. Он медленно приблизился к своей невесте, а она, углубившись в свои мысли, заметила его только тогда, когда он стоял уже около нее и назвал по имени.
Эрна вздрогнула и отшатнулась. Это невольное движение испуга и неудовольствия не ускользнуло от Вальтенберга; он горько усмехнулся и произнес:
— Я так пугаю тебя! Очень жаль, но я все-таки принужден навязать тебе свое присутствие, потому что мне надо поговорить с тобой.
— Сейчас? В такую минуту, когда смерть только что переступила порог нашего дома? — устало и с упреком спросила девушка.
— Именно в эту минуту: позднее у меня, может быть, не хватит мужества.
Голос Вальтенберга звучал так странно, глухо и сдавленно, что Эрна с удивлением взглянула на него. Ее глаза встретились с его глазами, но она не увидела уже в них того огня, который так пугал ее в последнее время: в этих темных глазах светилось теперь что-то другое, ненависть или любовь, а может быть, то и другое вместе — она не могла разобрать.
— Хорошо, — сказала она устало, — я слушаю.
Эрнст молчал, не сводя с нее взора, потом медленно проговорил:
— Я пришел проститься с тобой.
— Ты уезжаешь? До похорон дяди?
— Да… и не вернусь. Ты не поняла меня, Эрна: речь идет не о нескольких днях или неделях, я прощаюсь, потому что расстаюсь с тобой.
— Расстаешься?
Девушка взглянула на него недоверчиво и с недоумением.
— Ты, кажется, не веришь в мое великодушие? — жестко сказал Вальтенберг. — Действительно, еще вчера я скорее убил бы тебя и твоего Вольфганга, чем вернул бы тебе свободу. Это прошло: он научил меня, как следует побеждать противника. Ты думаешь, я не знаю, чья рука подняла меня, когда я упал в конце моста? Если бы не он, меня убило бы обломками. Ты видела это, я знаю, и еще больше будешь теперь восхищаться своим героем, на которого уже вчера смотрела сияющими глазами. Благодаря этому поступку он окончательно дорос до твоего идеала, тогда как я… что такое я в твоих глазах.
— Да, я видела, — прошептала Эрна, опуская глаза, — но думала, что, оглушенный падением, ты не узнал его в суматохе общего бегства.
— Смертельного врага всегда узнаешь, даже когда он спасает тебе жизнь! Я хотел сказать ему это вчера, сейчас же после катастрофы, но у меня не хватило сил: слово благодарности этому человеку задушило бы меня. Пусть он услышит его от тебя. Скажи ему, что я беру назад свой вызов и освобождаю его от его слова, что я и тебе возвращаю свободу. Тогда мы будем более чем квиты: я даю ему в десять раз больше, чем стоит жизнь, которую он мне сохранил.
Эрна побледнела и вскочила при этом открытии, хотя давно подозревала истину.
— Ты вызвал его? Так вот чем кончился ваш разговор!
— А ты думала, что я был готов позволить ему наслаждаться счастьем в твоих объятиях? — спросил Вальтенберг с горьким смехом. — Я на это не способен. Я застрелил бы его, не будь того, что случилось вчера, и он дал мне слово явиться на поединок, как только будет окончен его мост; судьбе угодно было
