— Постой, постой, Марк… как же это… Григорий исчез, да. Постой! Я же там не помню вообще, кто таков Григорий! Как такое могло случиться? Сейчас помню, а во сне — нет!
— И сон для тебя как реальность, не так ли?
— Чистая реальность. У меня со снами целая комедия образовалась. Я не только такую реальность вижу, когда сплю, я и события из здешней жизни видеть начал.
— Когда начал?
— Да вот… — задумывается Иван Разбой, — да вот после Мура. Мы с Пимским еще беседовали… А сейчас кошмары про последний поход прекратились, и вижу я хотя бы графа Мамайханыча, где находится, чем занят.
— Еще кого видал?
— Хм… — Разбой начинает краснеть, — хм, ну, да что там — сестру твою Катрин, вот…
— М-да? Так что твой Мамайханыч?
— Вот бы проверить — на самом деле он при деньгах нынче или опять же только сон?
— Отчего бы не проверить. Ты эти сны по ночам видишь?
— Когда же еще?
— Скажем, после обеда.
— После обеда я газеты читаю. Но если не читать газет, то вполне… Почему б и нет?
— Хотя бы сейчас? Пройдем в комнату, ляжешь. Перед сном ты настраиваешься, кого видеть во сне, Иван?
— Гм… собственно, нет. Сон — штука такая, да я еще и не обедал…
— Но вот если я прошу тебя перед сном подумать обо мне, чтоб во сне понаблюдал за мною? После пробуждения сопоставим. Как? Просто подумай, и ни о ком кроме.
— Что ж, кто знает? Быть может, вправду Мамайханыча я наблюдал оттого, что много о нем вспоминаю — он наш меценат, но хитрющий.
— Итак, не станем откладывать дела. Пройдем.
— Но если не смогу уснуть? Или если это окажется не такой сон, а обыкновенный?
— Вопросов много. Надо попытаться. Не уснешь — не беда, я тебя из гостей не отпущу, ночевать оставлю. Уснешь, так или иначе. Ну а что до того — особым твой сон выйдет или ординарным, что ж, на всё воля божья. Дело же не терпит отлагательств.
Иван сам желает узнать настоящие свойства своего сна и оттого не отвечает отказом. Он позволяет отвести себя в гостевую комнату. Снимает один лишь пиджак да сбрасывает туфли, и ложится на кровать поверх покрывала. Прикрывает глаза. Спать, конечно, не хочется. Надо бы подумать о чем-то успокаивающем. А о чем? Смешно, право слово. Ах да, ну конечно, о Глебуардусе, что там дюк поделывает? Ну вот, сейчас гадать стану, где он. Скажем, в библиотеке, скажем, раскуривает трубку — она у него погасла. Он ее начал было курить в разговоре, да положил на стол и позабыл. А теперь… Нет, фантазирую…
Устал. Какая-то постоянная усталость, уже давно, с исчезновения Пимского. Может, такое происходит из-за впечатлительности натуры, может, что-то другое действует. Как-то неявно изменилась жизнь, стала давить новой, незримой ранее стороной. А если это хлопоты вокруг съемок фильма? Не от них, нет — мелюзга, мелко это всё. Что-то иное, что-то такое, что изнутри берет. Такое, пожалуй, камерой не передашь, камера такое не возьмет, нет. Так что? Ах да, дюк.
Иван Разбой засыпает. Неяркие ноябрьские лучи проникают из-за штор в комнату, свет лежит узкими полосками на ковре, на подушке, едва касаясь щеки спящего.
Глава вторая
Мир гипербореев.
Григорий Цареград, Пим Пимский и Данила Голубцов не торопясь поднимаются на вершину холма. Собственно, не поднимаются даже — сам воздух движет их к вершине.
С вершины открывается вид на зеленое море леса.
— Здесь так, Данила, — говорит Григорий, — с этого холма виден только лес, с другого — океан, с третьего, скажем, горы; есть и такие холмы, с которых видны наши поселения.
— И города, — уточняет Пимский.
— И города, но здесь особые города, — сообщает Григорий.
— Да, город — народу много, весело. Полисы греков, живописно разбросанные по крутобоким берегам фиордов города варягов, немного севернее.
— И кельты, — добавляет Григорий. — Люди селятся целыми нациями, так удобнее.
— Господа, — прерывает Голубцов.
— Какие здесь господа? — спрашивает Григорий.
— Неужели у нас нет более серьезных тем?
— Есть, конечно, — невозмутимо отвечает Пимский. — Здесь много интересного. Когда дорастешь — узнаешь. Ты здесь покуда еще ребенок, кроме наглядных картинок…
— Пейзажей.
— …и пейзажей ничего уразуметь не можешь. Сложно здесь.
— На первый взгляд, — уточняет Григорий. — Так вот о холмах. Их, на самом деле, нет. Поэтому мы видим не холмы, а совсем другое.
— А на чем же мы стоим? — удивляется Голубцов.
— На холме — на чем же еще? — удивляется Пимский.
— Понимаешь, Данила, ты говоришь о поросшей вереском и дроком большущей куче земли, а Пимский — о состоянии любозрения. Это в наших бывших мирах состояния были лишь внутри нас, здесь же их можно созерцать воочию.
— А вот если я захочу, э-э, зарыться в эту самую траву-мураву? — Данила кивает под ноги. — Для этого будет достаточно одного моего желания?
— Я понимаю о чем речь. Нет, Данила, желания и состояния — вещи разные, — ответил Цареград. — Здесь можно видеть и осязать состояния души. А желания… От них только запах сочится или аромат.
— Не только аромат. Бывают и лучи, сияния. Радужные.
— То же бывает и от мыслей. Если бы ты находился в более возвышенном состоянии, чем сейчас, то увидел бы сияния наших мыслей. От твоих, кстати — брызги, довольно одноцветные. Но это дело поправимое — будешь жить…
— Здесь, — уточняет Пимский.
— И повзрослеешь… Впрочем, раз это для тебя холм, можешь зарыться в траве, почему бы и нет? Но не мыслью, а физически.
— Ну-с, к делу. Видишь этот лес, Данила? — спрашивает Пимский.
— Вижу.
— Так вот, иди к лесу, — говорит Голубцову Пимский. — А мы подадимся в иные состояния.
— В другие земли, так сказать. Ты, Данила, не бойся, скучать не придется, — добавляет Григорий, и оба приятеля в тот же миг исчезают из виду.
Данила обнаруживает себя рядом со стеной леса. Это именно стена, стена из листьев. Листья мелкие и крупные, зеленые, изумрудные, сиреневые, сапфировые и рубиновые парят, порхают, вьются вокруг ветвей, закручиваются вокруг стволов разноцветными вихрями и, вновь раскручивая спираль, уносятся вверх, образуя пушистое облако, которое Данила с холма принял за то самое море тайги.
Листья налетают на Данилу, окутывают его, и вот он уже плывет вместе с ними между могучими замшелыми стволами вглубь, в чащу. Ароматы наплывают свежими волнами, одна за другой, как прибой, и каждая волна несет свой аромат. Что-то бархатное, легкое касается лица, впрочем, лица своего Данила уже не ощущает. Он сам — листва. И чувства легки, как эти касания воздушных вихрей, такие же, как они, текучие.
Восходящее движение листвы выносит Данилу на вершину холма. На этот раз вершина покрыта не
