убили… Всегда вот так…»
Вдруг в двери кабинета медленно вошел человек в черном мокром плаще.
— Здравствуй, Пимский, — сказал человек, сбрасывая плащ на спинку другого кресла, вполне обыкновенного, обтянутого кожей. — С чего это афинян ругаешь?
Пимский поднял взгляд на гостя. В и без того хмельной голове всё словно потекло. Он не знал, следует ли удивляться визитеру или у них было договорено? Он сейчас не мог бы даже твердо сказать, какое время суток — вечер, ночь, или уже светает, но из-за дождя по-прежнему темно? Поэтому отвечать не стал и не нашел в себе сил спросить у гостя, кто тот таков.
— О! Каков фимиам — разит, однако! — Гость потянул носом воздух. — Набрался, Пимский?
— Чем имею? — наконец выдавил из себя приват-доцент.
Гость блеснул моноклем и уселся в кресло, закинув ногу за ногу.
— Ну-с, приступим, — по-хозяйски произнес он.
Пимский смотрел на него и никак не мог подумать, ухватить хоть что-то отчетливое. Его не удивляло, каким образом гость проник в его квартиру, а между тем Символист Василий, так звали гостя, воспользовался обыкновенной воровской отмычкой. Его не удивляло, что гость может так бесцеремонно требовать внимания. Ничего его не удивляло. Единственное, на что сподобился приват-доцент — наполнить еще одну стопку и выпить единым глотком.
— Значит, афинянами недоволен, — еще раз помянул гость афинян. — А меня не узнаешь?
Пимскому почудилось, что он припоминает этого человека, что где-то когда-то между ними что-то было… или могло быть?.. или еще будет? Он помотал головой — в не й как будто несколько прояснилось. Но возникла тревога. Он посмотрел на Символиста уже с беспокойством.
— Ну так я тебе напомню. Символист Василий. В своем роде, свободный художник. — Гость хохотнул.
Этот смех не понравился Пимскому. Но в голове уже возникли названия брошюрок: «Символист и Луна», «Мироздание и честный Символист». И были эти названия из мира двадцатого столетия.
Пимский часто вспоминал двадцатое столетие. И все эти машины, механизмы, книги и моды не казались ему чем-то диковинным. Эти образы приходили к нему из памяти Григория Цареграда. Да вот беда — помнил всё это Пимский только будучи сильно пьяным, а протрезвев, напрочь забывал. И снов, какие снились тому же Григорию, не видел и о существовании двойника не подозревал.
— Что-то припоминаю, — признал приват-доцент. — Постойте. «Символист и Луна» — не ваша ли вещь?
— Моя, — усмехнулся гость. — Поесть найдется? Замерз как бобик.
— Я отпустил Пелагею. Могу налить. — Пимский приподнял бутыль за горлышко.
— Этого не употребляю. Чай есть?
— Есть, но меня, понимаешь, ноги не держат.
— Я сам разберусь.
Гость вышел на кухню. «Ну сам так сам», — подумал Пимский и употребил еще стопку. А потом еще одну.
Вскоре Символист вернулся с подносом, уставленным провизией. Похоже было, что он основательно выпотрошил запасы Пимского. Тут были и большой земляной орех, произрастающий на востоке, в Поднебесной империи, и миндаль в сахаре, и конфеты, и любимые ванильные пирожные Пимского. Символист Василий водрузил всё это на ломберный столик, прямо поверх рукописей, снова вышел и вернулся с самоваром и большой литровой бутылкой кваса.
Снова расположился в кресле, не спеша налил себе чаю, — хозяину не предложил, — кинул в рот пригоршню миндаля и, прожевав, сказал:
— А скажи мне, Пимский, откуда ты так хорошо знаешь будущее? Что интересно — только двадцатый век.
— Откуда мне знать? — хмуро ответил тот.
— Ну как же. Повесть «Символист и Луна» написана в двадцатом веке. И написана мною. Так-то. Признайся, ты знаешь, что такое «самолет» или, скажем, «танк», а? Ну шевели мозгами!
— Знаю, — подтвердил Пимский. — Слова знакомые, и как выглядят знаю. Да что вы…
Символист поморщился:
— Пимский, давай на «ты». Скажи, что ты по этому поводу думаешь?
— На ты, так на ты.
— Да нет же, я о твоем знании двадцатого века.
— Шут его знает. Делириум.
— Да нет, Пимский, не горячка у тебя. Пимский, ты почему не помнишь? Ты врешь, ты всё помнишь! Ты не можешь не помнить, ты ведь так устроен, чтобы помнить всё! Ты же знаешь, кто тебя таким устроил!
— Грехи мои тяжкие, — медленно и вдумчиво произнес Пимский. И протянул руку за бутылью.
— Хватит пить. — Символист поднялся и бесцеремонно отобрал бутыль. — У нас серьезный разговор. Я долго тебя искал. Ты думаешь, я забыл наши прошлые встречи? Где твои громы, где молнии? Ты решил играть со мной? Играть в пьянчугу?
Пимский всей пятерней сдавил лицо. Хмель куда-то улетучился, Пим уже не был тем приват-доцентом, чудаковатым историком, точнее, был не только им, но и кем-то еще. Тем, кто на самом деле когда-то, в иных мирах встречался с этим существом, которое нынче сидело перед ним и разрезало земляной орех. Но Символист удивлялся не зря, Пимский на самом деле ничего этого не помнил, словно кто-то запер на ключ его глубинные воспоминания.
Василий блеснул моноклем, бегло глянув в глаза Пимскому, — не вспомнил ли тот. Пимский смотрел на Символиста жестко и враждебно. Но и только. Откуда-то он знал, что Символист — враг, смертельный и беспощадный. Но не понимал истоков и смысла этой вражды.
Символист очистил орех, отрезал дольку и съел. Запил квасом. Поставил чашку на стол и, вдруг изменившись в лице, вскочил и закричал:
— Забыл, как топил меня в Меконге?! Забыл, как замуровал меня в пирамиде?! Забыл, кто тебя предал в руки жрецов «Щита»? А как рвали тебя на куски голодные львы?! Неужели ты и это забыл?!
Вспышка Символиста закончилась так же внезапно, как и началась. Он вернулся в свое кресло и взял ванильное пирожное.
Пимский понимал, что всё, о чем говорил гость, было. Но не вспоминалось ничего.
А Василий пытался напомнить об их встречах в иных мирах. Была история с рекой, которую сейчас Символист назвал Меконгом. На самом деле река называлась Змеей, и текла в ней не вода, а жидкий метан. И на людей оба они нимало не походили. А уж о сути конфликта и вовсе рассказать тяжело. Пирамида была в аналоге древней Мексики. Символист узурпировал трон, а Пимский, которого, как, впрочем, и Василия, звали совсем не так, был в той стране оракулом и предрек гибель народа, если узурпатор не принесет себя в жертву. Из-за предсказания вспыхнул мятеж военачальников. Символист был принесен в жертву, положен в яму, сверху придавлен базальтовой плитой. И над этим местом воздвигли пирамиду.
Со жрецами «Щита» история вышла более содержательной. Оба, и Пим и Василий, были жрецами. Государство напоминало Древний Египет Нового царства. Символист был одним из вдохновителей тайного культа Щита. Эта секта существовала внутри египетского жречества, и целью их было не допустить второго Эхнатона с его «мерзким культом Единого Солнца». Защищали они отнюдь не пантеон египетских богов, а нечто другое. Щитоносцы тайно поклонялись Хозяину Ночи. Который, по их представлениям, должен был вот-вот воцариться в мире богов, сделав их своими рабами. А для этого следовало нести стражу, дабы боги не ведали о скором пришествии Хозяина и ничем не могли ему помешать. Помешать могло воцарение культа Единого Солнца, бога, который изначально был великим воителем с силами хаоса и мрака, мистических ипостасей Хозяина Ночи.
Съев пирожное, Символист вновь заговорил, на этот раз негромко.
Он несколько успокоился. Когда зашел к Пимскому и увидел, что тот пьян, решил покуражиться. Ему было смешно оттого, что Пимский его не узнает и пропускает уколы. Но потом стало не до смеха. Сообразил, что Пимский его не узнает вовсе не из-за Бахуса, и не прикидывается. С такой петрушкой Символист столкнулся впервые. Во все их прошлые встречи, в иных мирах, узнавание происходило мгновенно, да иначе
