«Когда вы в пути съедите всю провизию и половина людей помрет, тогда вся экспедиция ваша обратится в стыд и бесславие ваше и мое…»
Спиридов отрешенно смотрел мимо посланника в открытую дверь и на кормовой балкон, где в двух кабельтовых над чистенькими, будто на картинке, улочками и домиками плыл монотонный вечерний перезвон кирх…
«Прошу вас для самого Бога, соберите силы душевные и не допускайте до посрамления перед целым светом. Вся Европа на вас и на вашу экспедицию смотрит…»
Горькая усмешка показалась на лице старого моряка. «Начинается… Вся Европа на нас смотрит, а печешься ты больше всего о своей особе».
Спиридов встал, медленно приближаясь к посланнику, глядел на него в упор немигающим взглядом. Философов, все время зажимавший нос надушенным платком, уже испуганно смотрел на начальника эскадры.
— Отпишите, ваше сиятельство, ее величеству, что, презирая невзгоды, русские матросы не посрамят Отечество. Пятьдесят четыре из них уже отдали души Богу на переходе, — Спиридов перекрестился. — Уповаю на Бога, что и далее мужество россиян не угаснет.
Но море готовило еще немало испытаний. В Северном море продолжался жестокий шторм. Разламывало корабли. На совете командиров решили укрыть суда на рейде порта Гулль. На берег свезли более двухсот больных матросов. Заболел и Андрей Спи-ридов, состоявший адъютантом при отце.
Из Лондона, загоняя лошадей, примчался русский посол Чернышев, вручил рескрипт Екатерины — немедля следовать в море. И передал раздобытые карты.
Недавно он получил депешу от императрицы: «Во что бы то ни стало, если Спиридов вздумает зимовать или долго оставаться в Английских портах, изволь вытолкать его…»
Волей-неволей приходилось дробить силы, идти в Средиземноморье куцым отрядом в четыре корабля, два из них вернулись на ремонт.
К сборному месту эскадры — порт Магон на острове Минорка — пришел в середине ноября лишь флагман на «Евстафии».
Печальными и нерадостными были первые дни отдыха после полуторамесячного перехода. Через неделю на берегу скончался старший сын Спиридова — Андрей.
* * *
При первых известиях на Дону о снаряжении на Балтике эскадры в Средиземное море многие офицеры приуныли.
— Везет же нашим однокашникам, в настоящем деле потрутся, глядишь, и в Черное море прежде нас нагрянут…
Сенявин по долгу службы должен бы одернуть таких подчиненных, но адмирал и сам был такого же мнения. Во время зимних застолий нет-нет да и проговаривался сослуживцам.
— О вступающих в истинно морскую службу и от бывающих ныне в Средиземноморье весьма радуюсь, братцы. Однако, признаться могу вам, что от природы я не завистлив, а нынче, под старость, черт сподобил завидовать нашим балтийским сотоварищам…
Помолчав, обычно добавлял:
— Нам же потребно поспешать, першпектива наша не менее почетна. Камни фундамента закладываем флота Черноморского.
В письме графу Чернышеву, кроме сказанного, с грустью изливал душу. «Они все ведут службу прямо по своему званию, по морю, да и на кораблях, а я как гусар пешком».
Но покуда приходилось мириться и показывать пример рвения по службе. Хотя иногда и в самом деле адмиралу доводилось шествовать по берегу, отыскивая удобные места для будущих стоянок кораблей.
В зиму на Дону ледостав определялся в верховьях к концу осени, на нижнем же течении и в устье устанавливался в первую неделю зимы.
Сенявин задолго до ледостава шуровал офицеров отряда Пущина, обязал их закончить промеры глубин по всем рукавам дельты реки. К началу ледостава на столе у флагмана будущей флотилии лежало полсотни добротных карт с результатами кропотливой работы, тщательных промеров глубин устья Дона. Цифры на ватмане не радовали. Самые глубокие фарватеры не превышали глубины 3,5 фута, считай полтора метра. На верфях же сооружали корабли с расчетной осадкой 4 фута. Прежние опасения Сенявина подтвердились. Не зря же он не одну неделю проторчал в бухте Таганьего Рога. Не откладывая в долгий ящик, изложил свое мнение императрице.
«Будущим в кампании 1770 года на Азовском море судам к зимованию лучшего убежища я ныне не нахожу, как в Таганроге, где хоть и видимо есть заведенная отцом отечества вечно бессмертные памяти государем императором Петром Великом гавань, но оная, как разоренная и засоренная, требует возобновления и углубления».
Екатерина II всегда внимательно прислушивалась к мнению опытного моряка и, не откладывая, распорядилась Адмиралтейств-коллегий.
«Мое мнение есть, чтоб Таганрогскую гавань отдать в ведомство Сенявину, с тем чтоб ее поставил в такое состояние, чтоб она могла служить как к убежищу судам, так и для построения судов, а наипаче галер и других по тому месту судов способных. Я ему дам на первый раз на то и другое 200 000 рублей, а с ним условиться надобно о заведении там адмиралтейского департамента и служителей, по мере тамошней морской силы. В реке Доне же нету никакой способности по ее мелям к построению, или, лучше сказать, к плаванию вниз судов. Главный предмет будущий год на Азовском море, кажется, быть должен для закрытия новозаведенных крепостей, чтоб сделать нападение на Керчь и Тамань и завладеть сими крепостцами, дабы Зунд Черного моря через то по лучить в свои руки, и тогда нашим судам свободно будет крейсировать до самого Цареградского канала и до устья Дуная… Итак прошу, если совет с вышеописанным согласен, прилежно входить в представления Сенявина и сего ревностного начальника снабдевать всем, в чем только он может иметь нужду и надобность, чем и меня весьма одолжите, ибо Донская экспедиция есть дитя, кое у матери своей крепко на сердце лежит».
Сенявину не довелось ознакомиться с откровениями императрицы о дальнейших ее планах, но явно императрица проявила и мудрость, и знание дел на Южных приморских рубежах России, и заинтересованность в будущем, чтобы дать возможность без помех крейсировать у Босфора русским кораблям. И явно взяла под свою опеку Донскую экспедицию.
Все эти оттенки внимания императрицы сразу заметили в Адмиралтейств-коллегий. С недавним вступлением Чернышева в должность вице-президента оживилась деятельность Морского ведомства, что не преминул засвидетельствовать и Сенявин. «Я как много радуюсь тому, что все, как мне кажется, по Адмиралтейст-ву преобратилось из дремлющего в бодрственное, из упадающего в восставшее».
На первых порах Чернышеву приходилось туго. Адмирал Мордвинов, обидевшись, устранился от дел. К чести Чернышева, оставшись без помощника, он первым делом ссудил на нужды флота из личных средств 75 тысяч рублей «по случаю недостатка денег…»
А на Дону с большим напряжением трудились мастеровые и моряки, воплощая в жизнь замыслы своего флагмана. Сенявин без устали следил за работами на верфях. На две верфи в Икорце и Павловске приходился один мастер. Близилась весна, и он радовался первым удачам. С Икорецкой верфи, неподалеку от Воронежа, рапортовал в Петербург: «Успех в строении судов по состоянию времени и людей идет так, что больше требовать кажется мне от них не можно, в чем могут свидетельствовать спущенные на воду суда… всего спущенных судов на воду, кроме нынешнего и машины с понтонами, 5, сверх того, уже на воде состроенных шлюпок 10, палубных 2, 8-весельных — 8, ялботов 12, прочие же суда в Павловске обшивкою внутри и снаружи одеты, выконопачены и к спуску приготовлены… а на будущей, если… вода помешательства не сделает, уповаю спустить все».
Прошел лед, и вниз по Дону, пользуясь половодьем, двинулись полтора десятка судов. Все они были без пушек, рангоута и тяжестей, чтобы миновать мелководное устье. До Азова дошли благополучно, начали преодолевать мелководную дельту, чтобы следовать в Таганрог. Перед отходом Сенявин собрал командиров. Как и заведено на всех верфях, судно, пока находится на стапелях, именуется под номером. После спуска на воду приходит время дать судну имя и надписать его на борту.
Приказ о наименовании Сенявин зачитывал сам:
— Прам нумер первый, командир лейтенант Ушаков.
— Есть, ваше превосходительство, — неторопливо вышел вперед Федор Ушаков.
— Отныне ваш прам именуется «Гектором», — с некоторым пафосом произнес вице-адмирал, и скупая улыбка озарила его истомленное заботами и болезнью лицо.
— Следовать в Новопавловск!
— Есть, будет исполнено! — так же неторопливо, но твердо ответил Ушаков.
— Прам нумер второй! Командир капитан-лейтенант Шаховской.
Нил Шаховской вразвалочку сделал шаг вперед.
— Отныне ваш прам именуется «Парисом»!
— Есть!..
Приказом определялись названия для прамов — «Лефеб», «Елень», «Троил».
Затем объявил имена «новородных» — так называл их, построенные суда — Сенявин: «Хотин», «Азов», «Новопавловск», «Таганрог»… Екатерине II наименования судов понравились.
— Троянской истории имена, кои дал Сенявин кораблям, им построенным, показывает, что у него в голове твердо есть намерение повидаться с теми местами, где оная производилась…
У первых причалов Таганрога ошвартовались «новоманерные» корабли. Пользуясь наступившим летом и погожими днями, на них грузили и устанавливали пушки, орудийные станки, водружали мачты, якорные устройства. Все это снаряжение везли берегом из Икорца, Павловска, Таврова, Новохоперска.
Но жара действовала угнетающе на моряков, привыкших к умеренному теплу в северных краях. Еще прошлым летом многие офицеры и матросы занедужили, подхватили малярию. В камышах дельты Дона тучами носились комары. Приболел и Сенявин. Зимой кое-как справлялся, а теперь «лихоманка», как он выражался, трясла его почти каждый день, порой укладывала в постель.
Превозмогая недуг, адмирал кутался в шинель, вызывал шлюпку и отправлялся то на корабли в бухте, то в Азов, а оттуда на верфи, где звенели топоры, стучали молотобойцы на стапелях. Обрадовался весточке из Петербурга. Эскадра Спиридова вошла в Средиземное море. Поделился своим настроением с Чернышевым: «Не могу не утерпеть, не изъяснить совершенную мою радость о прибытии адмирала Спиридова с флотом в желаемое место, и что Эльфинстон не мог в Средиземное море войти прежде его, о чем мне стоило много труда уверять прошлую зиму господ придворных».
На душе полегчало. Турецкие эскадры в эту кампанию не появлялись в Азовском море. Флот султана готовился к схваткам с русской эскадрой в Средиземном море.
* * *
А Эльфинстон вскоре объявился. Самовольно высадив десант в Морее, он, вместо того чтобы присоединиться к Спиридову, самовольно, сам захотел
