Спокойный хаос

— Ладно тебе выдрючиваться, — настаивает он, — чего тебе стоит?

К черту, он прав: чего это мне стоит? Ведь теперь уже я точно не смогу у него спросить, почему он снова стал говорить обо мне плохо.

— Мне нужно подумать о красивой девушке, которую я знаю?

— Да, но по-настоящему красивой.

— Готово.

— Как ее зовут?

Это, однако, к делу не относится. Какое такое обезьянье любопытство заставило его задать мне этот вопрос?

— Я должен знать ее имя, чтобы хоть как-то ее называть, пока я буду вводить тебя в курс дела, — добавляет он, заметив мое напряжение. — Меня не интересует, кто она такая, назови мне только ее имя.

— Марта.

— О'кей, Марта. А сейчас представь такую сцену. Ситуация такова: твоя Марта сидит с друзьями в ресторане. Этот ресторан совсем недавно открылся, и его хозяин — друг одного из ее друзей и, между нами говоря, гомосексуалист, что немаловажная деталь. Хозяин ресторана приближается к их столу и спрашивает как им понравился кулателло[71] с шербетом из пармезана, это блюдо, которое они только что попробовали. Он задал этот вопрос всей компании, но по странному стечению обстоятельств смотрит именно на нее, и ей поневоле приходится отвечать ему, она ему отвечает — тут он смотрит в тетрадку — «Замечательно, очень вкусно, передайте мои комплименты шеф-повару». Но хозяин не понял: «Простите, что вы сказали?» — спрашивает он. «Очень вкусно, — повторяет Марта, — мои комплименты шефу». О'кей? Ты представляешь эту сцену?

— Да.

— Ты видишь выражение лица Марты, когда она произносит эту фразу?

— Да.

— А сейчас я тебя попрошу, максимально сконцентрируйся, пожалуйста, не надо недооценивать мощь сконцентрированного сознания, оно способно создавать поистине законченные образы. Ты сказал — Марта: постарайся увидеть ее. Ее лицо, ее манеру улыбаться, движения ее рук. Она просто прекрасна, элегантно одета. Сережки в ушах, макияж, там, и все такое прочее…

От всего этого мне просто смешно. Однако Пике пристально смотрит мне в глаза и медленно, чеканя каждое слово, словно гипнотизируя, вдруг произносит:

— Закрой глаза, и ты увидишь, сколько образов появятся перед твоим мысленным взором…

Что называется, приехали. Просто смешно, но я действительно закрываю глаза, прямо на месте, там, где сижу, за столиком бара неподалеку от школы, на глазах у циклотимического психопата, похожего на страуса; но смешнее всего то, что этот фарс подстегивает мое воображение. Вот она, Марта, сидит в ресторане: вся из себя расфуфыренная, волна вьющихся волос падает ей на лоб, красные пухлые губы чуть тронуты блеском для губ, блестящие обнаженные плечи, завлекательное декольте, а ее светло-карие, слегка подкрашенные глаза затуманились; вот она смеется, маленькими глоточками пьет красное вино, слегка наклоняется вперед, чтобы сказать мне что-то вполголоса…

— Хозяин подходит и спрашивает, как вам понравилось кулателло с шербетом, и она отвечает: «Замечательно, очень вкусно. Передайте мои комплименты шеф-повару…»

Только во всем этом есть одно «но», я заметил, что я эту сцену не представляю, я ее вспоминаю: да, я вспоминаю тот вечер, когда я повел Марту в ресторан, что неподалеку от Toppe Веласка, это было тринадцать лет назад, сразу после пробы, которую она прошла по моей рекомендации на телестудии 5-го Канала, тогда еще она не знала, что с триумфом выдержала это испытание, и поэтому вела себя со мной обворожительно, стремясь соблазнить меня, она была сильно возбуждена и сексуально доступна, я пробудил в ней самые сокровенные, сжигающие ее душу амбиции, скрывающиеся под туманной вуалью ее девятнадцати лет, — стать актрисой на телевидении, стать знаменитой и желанной, чтобы все любовались тобой; это означало успех, всеобщее поклонение и восхищение — уже тогда она предчувствовала, что только один шаг отделял ее от исполнения заветной мечты…

— Ты готов?

…а два часа спустя в моей берлоге на улице Бонги — вон она какая; она танцует передо мной, обнаженная, танцует под «Dance Hall Days» из репертуара Ванг Чунг; она — убийственная смесь лукавства и простодушия — слегка пьяна, но полностью владеет собой, она задумала очаровать меня, актера с телевидения, своей убивающей наповал красотой, дабы не промахнуться и попасть прямо в яблочко, ведь тогда она еще не знала, что выстрелив, тут же попала в десятку. Вот она приближается ко мне и кружится вокруг меня, слегка касаясь губами моего уха, а потом вдруг впивается зубами мне в шею, как будто вправду хочет высосать кровь, — сколько раз с тех пор я запечатлевал на шее у любой женщины, что попадала ко мне в объятия, этот осеменяющий поцелуй-укус, но, к сожалению, мне так больше и не довелось испытать его на себе…

— Пьетро, ты готов?

— Да, валяй.

— Ладно. Значит так: тебе нужно будет только поменять первую фразу, которую произносит твоя Марта. А все, что ты сейчас представил, остается без изменений, только ее первая фраза больше не звучит так: «Замечательно, очень вкусно, передайте мои комплименты шеф-повару». Первая фраза, которую она произнесет сразу после того, как хозяин ресторана, глядя прямо на нее, спросит: «Ну как? Вам понравилось кулателло с шербетом из пармезана?», будет…

Бессмысленно вспоминать об этом. Марта, безусловно, чокнутая, однако ее помешательство имеет физическую природу, это помешательство на сексуальной почве, намного более опасное. Марта всегда отдает отчет своим словам, но Марта может бессознательно раздеться, может безрассудно переспать с кем угодно и забеременеть. Я не должен больше думать о ней. Нужно все это прекратить немедленно.

— «А что, ваши порции только для голубых?»

Я открываю глаза.

— Теперь-то ты понимаешь?

Конечно. Пике, бледнее белоствольной березки, как будто завис на вопросе, который только что мне задал, и мне надо, что-нибудь ответить ему. Сказать что-нибудь по поводу Франчески, которая смогла так его затравить. Не Марты, потому что Марта тут ни при чем. Речь идет о Франческе.

— Знаешь ли, нельзя сказать, что она кругом не права, — начинаю я. — Углубленные бассейны намного симпатичнее бассейнов с высокими бортами; женщины действительно завязывают конский хвост чаще всего, когда у них грязные волосы; а в ресторанах порции с каждым разом становятся все меньше и меньше. Знаешь, по-моему, ей и в рассудке нельзя отказать. Может быть, в каком-то смысле она и резка, но я бы на твоем месте так не переживал.

Я точно знаю, какую улыбку я пытаюсь изобразить на лице — ободряющую, ироническую, улыбку всезнайки — и так, на вскидку, я могу признать, что это мне с успехом удается; но, оказывается, все мои усилия бесполезны: и тут же кабинет гипнотизера исчезает, и мы вновь попадаем в саванну, где для иронии нет места, где-то здесь поблизости притаился гепард, потому что страус вдруг весь как-то сгорбился и смотрит на меня дикими глазами.

— Ах вот оно как? — возмущается он. — Тогда послушай еще. Во вторник вечером вернисаж в «Студии Элле»: выставка фотографий на тему апартеида, — понижает голос, — «А по-моему, хрен у негров вовсе не длиннее, чем у белых», — тут он повысил голос. — Хочешь знать какого цвета была рука, которую она в тот момент пожимала? Хочешь знать, чья это была рука?

— Ну и чья же?

— Консула из Южно-Африканской Республики, он специально приехал из Рима, чтобы произнести речь на торжественном открытии выставки.

— А ты как реагировал на это?

— Просто убежал. Выкрикнул какое-то приветствие так, наобум, как будто я заметил знакомых, и улизнул, оставив ее с ним наедине. Пять минут я простоял на другом конце зала, уставившись в голую белую стену, а когда я собрал все свое мужество и посмотрел на нее, то увидел, что она уже оживленно щебетала