проклятый парусник слишком длинный, нужно будет установить переговорное устройство…
Вот как бывает. Как просто, и мы говорим об этом. То, о чем сейчас думает Боэссон,
— Конечно, — говорит он и смеется, — ты прав. Этой операции недоставало божьей благодати, — он об этом говорит уже в прошедшем времени, — Святой Дух это и
Куда там Вилли, он только выигрывает в баккара: а я действительно мог бы стать продюсером фильма «Игра на рассвете». В Америке, черт, в Голливуде. Аннализа, набери мне Спилберга, пожалуйста. Алло? Стив? Привет, это Пьетро Паладини. Я? Превосходно! А ты? Сказочно. Послушай, у нас тут для тебя есть один проект. Я подумал, а что если мы займемся им вместе, мы и «Дримворк», пятьдесят на пятьдесят. «Игра на рассвете» Шнитцлера: ты знаешь, о чем я говорю, да? Знаю, знаю… У меня все в порядке с информацией. Потрясающе, да… меч прямо в сердце, да… Сейчас права у нас и… Что? Стэнли? А, да, конечно: нет, я с ним не знаком, но нет ничего удивительного в том, что это он дал тебе его почитать. В общем-то «Eyes wide shut»[92] это экранизация романа Шнитцлера «Повесть мечта»…
— Конечно… — повторяет он, — и смотрит на меня, и смеется, и размышляет. —
Я бы мог взять на содержание Маттео и его мать и обеспечить им безбедную жизнь — очевидно, как ей тяжело сводить концы с концами. Анонимно, понятное дело: неизвестный благодетель…
— Ici il ne s'agira donc de l'Esprit Saint que dans l'economie divine. L'Esprit Saint est a l'?uvre avec le Pere et le Fils du commencement a la consommation du dessein de notre salut[94] …
Я бы мог содержать и Марту с ее тремя мальчишками, и она бы смогла играть в театре ради удовольствия, не зарабатывая на этом ни шиша, она бы больше так не выматывалась, и, возможно, даже выздоровела бы…
— Самое крупное в мире слияние, вдохновленное Катехизисом Католической церкви. Подумай, как это заест Акулу…
По окончании этой святой миссии лет через пять-шесть я бы мог в отставку подать и пробавляться на ренту…
— Разумеется, что этому Святому Духу я должен буду слепо доверять, — продолжает Боэссон уже совсем другим, более резким тоном. Я смотрю на него, и картина волшебной страны изобилия, возникшая перед моим мысленным взором, рассеивается в его таких простых, даже заурядных чертах лица, сейчас в них угадывается усталость и напряжение, во всяком случае, его лицо уже не такое свежее, с каким он пришел сюда.
— Понятное дело, — соглашаюсь я, — тебе бы взять обычного человека, в меру умного и умеющего хранить тайны, и сделать из него божество: он был бы тебе верным.
Я надеялся успокоить его и ободрить, а получилось все наоборот: его взгляд внезапно потемнел, будто в нем пронеслась стая ворон.
— Эту историю о Троице, что, тебе Штайнер подсказал? Для этого он сюда приходил, да? Что поделаешь. Нежданно-негаданно опустилась ночь. Сейчас и он похож на страуса в пустыне.
— Да брось ты, — возразил я. — Не будь параноиком. Только так ты смог бы поиметь Штайнера: на кой черт ему подсказывать тебе что-нибудь во вред себе?
— Я смогу его обставить, только в том случае, если Святой Дух будет на моей стороне. Если он останется с ним, то тогда уж это он меня подсидит.
— Нет, объясни мне: ты делаешь из простого смертного что-то вроде божества, и после думаешь, что он будет искать союз с твоим врагом?
— Это зависит от его нутра…
Он нарушил свою неподвижность: он медленно-медленно обходит меня, пристально смотрит на меня, не улыбаясь.
— Я могу тебе доверять? Я могу тебе доверять? Я могу тебе доверять?
Он трижды по слогам задает этот вопрос и останавливается, по-прежнему сверля меня своим обезумевшим взглядом.
Долго выдерживает паузу.
Однако потом расслабляется в своей обычной улыбке, и с нарочитой театральностью, снова приобретает апломб, что должно означать, что эта сцена была лишь игра на публику: а мне кажется, что играет он именно сейчас и что все это время он играл, а самим собой был только мгновение назад. Это я, кстати, о настоящем нутре.
— Ты помнишь, кто это говорит? — спрашивает он.
Скорее всего это из Библии: святость тройки, и петух трижды кричит…
— Иисус?
Он качает головой и посмеивается.
— Роберт Де Ниро в фильме «Казино». Этот вопрос он задает своей жене, Шэрон Стоун. Он подобрал ее на тротуаре и сделал из нее королеву, это сцена между ними происходит в тот момент, когда она у него просит двадцать пять тысяч долларов, но не хочет сказать, зачем ей нужна такая сумма. Ты смотрел «Казино»? Помнишь эту сцену?
Он продолжает довольно посмеиваться. Даже не заметил, что оскорбил меня.
— Этот фильм я смотрел, но такой сцены в нем я что-то не припомню.
— Это самая главная сцена. Он задает ей этот вопрос; это всем вопросам вопрос, от него зависит вся его жизнь, вот почему он задает его трижды.
— И что она ему отвечает?
— Она ему отвечает: «Да».
— Он ей верит?
— Он ей говорит: «Скажи мне, зачем тебе нужны 25.000 долларов?»
— И она ему это говорит?
У него снова меняется выражение лица: сейчас оно становится мечтательным, задумчивым. Теперь уже он полностью потерял самоконтроль.
— Странно, — бормочет он, — но я не помню. Все, что случилось потом, было настолько трагичным, что оно, должно быть, вытеснило из моего сознания эту деталь.
— А что, трагедия произошла из-за того, что она ему ответила?
Туши. Между тем и я вспомнил содержание этого фильма; это фильм как раз о паранойе: что бы ни говорил кто-либо кому-либо, в любом случае, это трагедия. Это фильм был
— Скажи мне, о чем с тобой разговаривал Штайнер, — приказывает он.
Ну да: направо, марш! Да пошел ты… Слишком поздно сейчас отдавать мне приказания. Ты лучше бы свою жену сравнил со шлюхой, подобранной с тротуара.
— Не скажу.
Боэссон презрительно нахмурился. В нем нет больше ни скромности, ни миролюбия, больше он мне не ровня. Это параноик с манией величия, как говорит Жан-Клод. Это грязная совесть всех нас вместе взятых.
— Что ж, Пьетро, жаль, — он качает головой, и улыбается, и кривляется как Де-Ниро. — Очень жаль. Ты сказал мне гениальную вещь, и я бы с удовольствием взял тебя с собой, но если ты себя так ведешь…
И смотрит на меня. Я знаю этот взгляд, он означает: «Уступи, тебе же лучше». Однажды мой отец на меня так же посмотрел, когда я намеревался бросить университет и поехать в Америку, и я ему уступил, в Америку поехал по окончании университета, и всегда потом думал, что так действительно оказалось лучше для меня. Но когда он точно так же посмотрел на Карло, Карло ему не подчинился, он бросил университет и уехал в Лондон, и надо сказать, что хуже ему от этого не было, даже если судить, исходя из сухих цифр, по крайней мере, для навигаторов в Интернете мой брат приблизительно в сто восемьдесят раз важнее меня. И
