Но потом он доходил до своего автомобиля, прятался внутри, приспускал стекло, нацеливал объектив фотоаппарата, и с этого момента ему не оставалось ничего другого, как ждать. И ощущать легкий посвист то ли вытекающей, то ли втекающей обратно – через проколотое место – души. И вспоминать.
Вспоминать, как в первый же месяц их жизни жена-4 – где ласковыми уговорами, где насмешкой, где прямым разбоем, то есть «случайно» забыв под включенным утюгом – извела всю его прежнюю одежду. Иногда она говорила, что просто ревнует его к прошлому, что ей хочется, чтобы на нем было все новое, нетронутое другими женщинами. Она сама выбрала для него дюжину рубашек, сама купила три пары финских туфель, пять французских галстуков, кепку в шотландских клетках, запонки с аметистом, итальянскую расческу, спасенную – по слухам – из-под пепла Помпеи, портмоне из кожи исчезнувшего недавно животного. Ему пришлось сменить старый надежный «олдсмобиль» на модный в том году «сааб». Только на новом «саабе» могли они поехать в небольшой магазин, где она высмотрела для него костюмы заморской фирмы с тремя коронами на внутреннем кармане. («Да-да, нечего смеяться, продавцы очень наблюдательны, и, если ты приедешь в каком-нибудь рыдване, они будут презирать тебя и подсунут дешевку».)
Каждый проход с женой-4 по улицам Нью-Йорка был похож на экскурсию по музею оживших фигур с экскурсоводом, который почти не удостаивает тебя объяснениями, а лишь самозабвенно бормочет себе под нос отрывистые реплики. «Ох-хо, ну-ну, куда же ты, милая, нацепила эту брошь?… А сумка, бедняжка ты моя, – кто тебя надоумил?… А это кто у нас?… Ага, это уже лучше, это проходит, поздравляем… Ну и что? что с того, что от Диора?… Нет такой элегантной вещи, которую нельзя было бы испохабить… Ой, смотри, смотри скорей… Да не туда, а на эту в синем… Я умру от смеха… Как, неужели ты не понимаешь?… Ты какой-то слепой!.. Да она извлекла из сундука платье, которому тридцать лет, чтобы поймать вернувшуюся моду на подкладные плечи… Но не проходит фокус, нет, хоть ты лопни – не проходит…»
Как пилот самолета держит в памяти десятки кнопок и приборов, которые надо обязательно проверить перед вылетом, так и жена-4 осматривала мужа перед поездкой в гости, на выставку, в театр, в ресторан. Пункт за пунктом. Волосы? На голове причесаны, со щек сбриты, из носа выстрижены. Галстук? Подобран в цвет, закушен булавкой с малахитом. Рубашка? Приталена в обтяжку. Пуловер? Пиджак? Платочек в кармане? Брюки? Носки? Ботинки? Начищены, зашнурованы, каблуки не сносились, подошвы мягки, пружинят на взлетной полосе – можно запускать моторы.
Жизнь их внезапно наполнилась толпой новых знакомых. На каждой вечеринке жена-4 исподволь высматривала достойных кандидатов, незаметно передвигалась в их сторону, в какой-то момент оказывалась неподалеку – одна, чуть растерянная, с бокалом в руке, с чарующе вздернутыми плечами, – и кандидат поддавался, делал шаг в ее сторону, заговаривал о новом кинофильме или о вчерашнем шторме (упавшая ветка – такая досада – разбила стеклянный столик в саду!), заглатывал крючок. Через неделю следовало приглашение на обед – они к нам, мы к ним, совместный поход в оперу, загородная прогулка, фотографирование у входа в ресторан, интимная поездка в любимый магазин. Такое нарастание нежной дружбы могло тянуться несколько недель, а то и месяцев, и вдруг обрывалось внезапно, как старая кинолента. «Кто? Эти? Я была дружна с ними? С чего ты взял?» А телефон уже снова звонил, а новые друзья, привороженные порой на вечеринке у тех же недавно отвергнутых, уже звали в гости, уже летели на огонь.
Поначалу Антону казалось, что эта вереница мимолетных дружб не имела никакой системы, что жена-4 просто металась от одного человека к другому, не в силах по-настоящему привязаться к кому-то всем сердцем. Но потом он стал замечать, что нет, не так уж стихийны были эти метания. Ибо каждый новый знакомый на главной заповедной шкале – успеха, образованности, богатства, талантов, влияния, элегантности – был на дюйм-два выше предыдущего.
Двигал ли ею корыстный расчет? Тоже вряд ли. Ведь она не делала карьеру, даже не работала больше нигде. Скорее она была похожа на страстного альпиниста, который упорно отыскивает в скале новые и новые точки опоры – здесь для руки, там для обутой в острое ноги, но каждая новая точка непременно должна быть чуть выше предыдущей, хоть на несколько сантиметров, иначе обрывается мистерия подъема, то есть рушится смысл жизни, и тогда лучше уж разжать руки и дать бездне проглотить тебя.
А еще где-то была вершина. Где-то были люди неописуемо преуспевшие, на весь мир прославленные, богатые до беззаботности, элегантные до неряшливости, насмешливые до кощунства, талантливые до простодушия. Они не снисходили даже появляться в журналах светской хроники, блистать на экранах телевизоров на потеху миллионным толпам. Нет, это был какой-то высший клан, орден, члены которого узнавали друг друга по им одним понятным тайным перстням, шуткам-паролям, взглядам-намекам. И это для них – в мечтах и предвкушениях – жена-4 просиживала часы перед зеркалом. Если она читала накануне о французском премьер-министре, она мечтала, как ее увидит французский премьер-министр. И что он подумает при этом. А если на экране телевизора промелькнул мексиканский тореадор, то на роль глядящего – сверху, но не свысока – попадал мексиканский тореадор. А если показывали смельчака пилота, посадившего пассажирский авиалайнер на брюхо без шасси, то она мечтала о пилоте, подхватывающем ее на руки прямо с надувного аварийного ската. Для них она одевалась, для них учила французский язык, для них ходила в косметический салон, для них изводила себя гимнастикой, для них читала новые книги. Для случайной – неправдоподобно счастливой – встречи с кем-нибудь из них она должна была держать свой светильник вечно горящим и манящим. Какой ужас, если счастливый миг застанет ее не в форме – не в тех чулках, не с той прической, не видевшей последнего фильма, неправильно ставящей ударение в слове «супрематизм», не покрытой карибским загаром!
В глубине души Антон чувствовал, что и он для нее – только временная зацепка, опора для ноги, прыжок из провала туристской конторы. И он пытался превратить себя в ожившую скалу, двигаться вместе с ней, послушно появляться удобным выступом там, куда протягивалась ее рука, крепким древесным корнем над головой, зацепкой для брошенной вверх веревки.
Хотя к идее справедливости жена-4 относилась как к личному врагу, она вовсе не презирала тех, кто оставался – кого она оставляла – позади. Она не сердилась на тех, кто отказывался рваться к успеху, потому что чаще всего это были слабые люди, не хотевшие мучить себя мечтой о невозможном. Облупившиеся двери в доме, разномастная мебель, дешевый автомобиль, одежда из супермаркета вызывали в ней только брезгливую жалость. И к тем, кто был пока впереди и выше, относилась без зависти, а с честным спортивным восхищением. Но против кого она кипела неподдельным негодованием, так это против отщепенцев, отрицавших шкалу. Против лицемеров, заявлявших, что вечное карабканье наверх для них вообще не существует. Что в жизни могут быть другие цели, другие интересы. Что человеческие привязанности не имеют верха-низа, что они важнее любой шкалы. О, этих еретиков она готова была сжечь на костре презрения, отправить в зону вечной отверженности. И Антон со страхом думал, что рано или поздно он выдаст себя. И трибунал высокогорной инквизиции вынесет ему безжалостный приговор. И он боялся этого грядущего аутодафе.
Но все же больше всего он страдал от быстротечности их дружб, от беспричинных разрывов с людьми. Когда ему надо было поднимать трубку и что-то врать, объяснять новым – и уже заглазно женой-4 зачеркнутым – друзьям, почему они не смогут прийти к ним на обед в следующую субботу – нет, и через субботу не смогут, а там им надо будет уехать на две недели, и, да-да, конечно, мы позвоним по возвращении – он весь покрывался мурашками отвращения к самому себе.
Новые друзья принимали свою отставку с тихим недоумением. Исчезали послушно. Лишь Марта Келлерс все-таки заставила его встретиться с ней днем в ресторане и объясниться начистоту. Преподавательница экономики с математической добросовестностью перечислила ему по пунктам свои впечатления о нем и о жене-4: а) бездушные светские карьеристы; б) эксплуататоры людской доверчивости; в) ничем не брезгующие втируши; г) эгоисты, никогда не слыхавшие о таких вещах, как такт, отзывчивость, уважение к чувствам других людей; д) опасные прелюбодеи дружбы, которых бы надо клеймить алой буквой по обеим щекам. Она-то все это предчувствовала в самом начале их знакомства и не удивилась. Но муж ее, Поль, слишком переживает их разрыв. Он твердит, что здесь какое-то недоразумение, что они, Келлерсы, наверное, чем-то очень, очень обидели Себежей – иначе их поведение необъяснимо. Только под его нажимом Марта решила пойти на этот тягостный ланч. Значит, может она передать своему мужу, что никаких обид нанесено не было? И никаких неблаговидных поступков за Келлерсами не водится? Их отбросили просто за дальнейшей ненадобностью – не так ли? Тогда вот ее доля – за овощной суп, плюс блинчики с творогом, плюс кофе и чаевые. Нет, пожимать руку ей что-то не хочется. Всех благ.
Много недель после этого Антон сочинял в уме оправдательные речи, обращенные к Марте Келлерс. Он хотел объяснить – доказать – ей – всему свету – себе, – что жене-4 нужно и можно прощать больше, чем обычному человеку. Как мы прощаем поэту, художнику – его высокомерие, измены, непостоянство. Ибо это у них не культ прекрасного себя, а просто культ прекрасного. И они не всегда умеют провести границу. Художник начинает немного скучать с человеком, который уже просмотрел все его картины, узнал все его обличья и выразил свое восхищение. Он раздраженно начинает искать других людей, других зрителей своему искусству. Как и изменчивая Абигайль, неугомонная жена-4.
Нет, неправда, будто ей нравится обворожить каждого встречного, а потом отбросить. Просто, как настоящий художник, она рвется к высшей требовательности. Наверное, очарованные ею теряют для нее интерес. Ей все время кажется, что где-то существуют люди еще более утонченного вкуса. И ей предстоит заворожить и их. Эти невидимые, предстоящие, ожидаемые зрители играют в ее жизни огромную роль. Да-да, Ожидаемый, еще ею не встреченный, ее не видавший – вот для кого она живет. Мечтая о нем, она способна не замечать живых вокруг себя, ранить их, унижать.
А сами Келлерсы? Разве не отбрасывают они десятки достойных людей за ограду своей жизни только потому, что им скучно с ними? Разве пригласили бы они к себе заурядного продавца страховок, мистера Себежа, если бы он мелькнул перед ними один, без очаровательной жены? А каково этим отброшенным сознавать, что вся их честность, доброта, трудолюбие, отзывчивость не откроют им двери в утонченный и нервный дом Келлерсов, а перед бездельной чаровницей эти двери распахнутся сами собой? Так чего же жаловаться теперь, чего кидать обвинительные сети вслед той, которая блеснула перед глазами и уплыла себе дальше на вечный неведомый зов?
Да, Марта, вы женщина – вы должны понять ее. В ней живет это предчувствие главной встречи – с олимпийцем, с носителем судьбы. Оно накапливается в ней, как заряд в электрическом скате, оно светится во взгляде, каждый волосок упруго привстает на своем внезапно окрепшем корешке, каждый лейкоцит и эритроцит ускоряет свой бег по кровеносным туннелям. И если ей вдруг покажется, что он – это вы, что встреча свершилась, этот заряд накопленного предвкушающего обожания, нерастраченного восхищения бьет вас глубоко и надолго, я испытал это на себе, в момент нашей первой встречи с ней, когда шел между компьютерами в далекой туристской конторе и напоролся на ее напряженный взгляд, полный не заслуженной мною преданности. И Поль ваш напоролся точно так же, и десятки других, прошлых и будущих – обожглись, обжигаются, обожгутся, останутся опаленные позади.
Да, ею можно упиться, как будто кинокартиной, или поэмой, или симфонией, но никому не завладеть ею навек. Не завладеть этой линией бедра, нежно приподнявшей линию платья. Ни быстрым плечом, включающим свет, ловящим загар, уносящим поцелуй. Ни косметическим наплывом лица, обрамленного позолотой волос, заполняющего крупным планом весь отпущенный вам экран. Ни музыкой шеи, ни ландшафтом груди. Разве можно получить в полную собственность стаккато стопы, вниз, за край объектива, на поиск ступеней, или крещендо неслышных касаний чулка о чулок, или хореи улыбок, которые так быстры в разговоре и так чудно рифмуются со взлетами ресниц. Из-под которых летят лучи для роста любовных горошин. Проникающие даже издалека, сквозь линзы и зеркала аппарата. Шевелящие застарелую боль.
Нет – никому, никогда. Ни тебе, седовласый и важный, идущий сейчас рядом, в парижском костюме по эскизу Пикассо, в галстуке, раскрашенном Матиссом, ни твоей руке, лежащей на ее плече, ложащейся на пленку с каждым щелчком затвора. И ты останешься позади, не догонишь в своем шикарном, швейцаром подкачанном «ягуаре». Лишь нефтяные шейхи и халифы знают, как ловить чару, или думают, что знают, – как прятать навеки в гарем. Но выживает ли она там? Что-то не видно, нет, не похоже. А мы всё еще играем с огнем, всё даем этим кинопоэмам летать меж нами свободно – и мучить, мучить.
