«Титанике»!
Всю свою жизнь, сколько он себя помнил, Антон воевал с таинственным и главным врагом своим, жившим в Завтра, в После – в следующей неделе, месяце, году. Поначалу у него не было имени. Только клички – Беда, Несчастье, Опасность. И он всегда нападал из будущего. Изобретательность его была неистощима и убийственна. Он налетал то приоткрытым люком в тротуаре, в который семилетний Антон падал и ломал руку, то очередным увольнением отца, то болезнью матери, то переездом в еще более бедный квартал, то просто куском асфальта, брошенным неизвестно кем и содравшим всю бровь над правым глазом, так что она висела на лоскутке кожи отдельно от лица, и когда он добежал до дома, кровь уже струилась по щеке, по рубашке, затекала под ремень брюк.
Жизнь делилась на две неравные части. В одной все было ясно, покойно, неизменно, немного скучно, никогда не страшно – она называлась Прошлое. В другой все было тревожно, зыбко, переменчиво, напряженно, населено неведомыми опасностями, мечтами, призраками. И там, как в густой чаще, обитал он – главный враг. С какого-то момента детства Антон стал мысленно называть его словом, подхваченным из русских сказок: Горемыкал. Горемыкал был черным, длинным, быстрым, безликим, с переливчато извивающимся телом, с крокодильими зубами, с осьминоговыми щупальцами, с парой горячих белых глаз. Он нападал бесшумно, безжалостно и упивался причиняемыми страданиями. Он был страшнее всего на свете. Вернее, он и был само воплощение Ужаса. Тонкая ниточка стремительно несущегося «сейчас», отделявшая одну часть жизни от другой, не могла защитить от него. Наоборот, она-то и была той уязвимой границей, через которую ужасный Горемыкал совершал свои набеги.
Но постепенно страх Антона перед Горемыкалом начал перерастать в ненависть. Он стал замечать, что Горемыкала иногда удается перехитрить, обмануть, вовремя заметить и увернуться. Он стал бороться с ним сколько хватало силенок. Он нашел дорогу в школу, которая была вдвое длиннее, но шла по лучше освещенным улицам, куда хулиганы, посылаемые Горемыкалом, не решались появляться. Он придумывал все новые потайные места в одежде, обуви и ранце, куда можно было прятать попадавшие ему в руки деньги: четвертаки – в обшлаг, пятицентовики – в козырек кепки, долларовые бумажки – в носок, под пятку. Он также научился бросать соль через плечо, не переступать через порог левой ногой, стучать по дереву, плевать вслед проехавшей похоронной машине, выдергивать волос из макушки на загаданное желание.
Теперь он с большим интересом всматривался в Прошлое, изучал былые козни Горемыкала, пытался предугадать его следующие прыжки. В одном фильме про Дикий Запад он увидел, как ковбой в салуне не повернув головы, а глядя прямо перед собой в большое зеркало на стене, выстрелил в своего врага, приближавшегося к нему сзади. С тех пор он иногда воображал себя таким ковбоем, всматривающимся в зеркало прошлого и стреляющим, стреляющим в скользящего за его спиной Горемыкала.
Он даже не мог бы вспомнить, в какой момент или в каком возрасте он выбрал свою будущую профессию. Она была таким естественным продолжением его детской войны. Разве мог он заняться чем-то другим? В ней всегда оставалось для него что-то важнее денег, карьеры, успеха. Люди, приходившие к нему в контору, не были просто клиентами, которым требовалось всучить страховку подороже. Нет – все они были жертвами страшного Горемыкала, этой многоголовой гидры, и только Антон знал, как спасти их, укрыть и оградить. Мистическое чудище отступало, пятилось перед ним – перед мужчиной, воином. Но У него не было ни одного близкого человека, которому он мог бы рассказать о настоящем, глубинном смысле своих побед.
Он всегда чувствовал себя одиноким в этой борьбе, непонятым, недооцененным. И вот он впервые встретил кого-то, кто, казалось, понимал его в этой главной его страсти. И по счастливому, невероятному совпадению этот кто-то оказался молодой привлекательной женщиной. И она ненавидела мрачную чащобу Будущего ничуть не меньше него. И тоже была готова из последних своих жалких человеческих силенок отбиваться. И от сознания этого чувство нежности к ней разрасталось в груди и сладко давило, давило на сердце тяжелой дыней.
Через час они уже, сами того не замечая, давали волю рукам, поглаживали друг друга по локтям, по плечам, по волосам. Еще через полчаса пили из одного стакана и шажок за шажком передвигались к зарослям дикого сумаха. Потом пикник сделался невидим и неслышим, и они упоенно целовались за кустами, все еще держа на отлете она – стакан, он – опустевшую ненужную бутылку. Потом был провал.
Потом за окном в свете фар плыли стволы деревьев, жена-1 вела машину и время от времени бросала на него недоверчивые взгляды. Он не знал, видела она их за кустами или нет. И ему было почти все равно. Она промолчала всю дорогу. Только на следующее утро она спросила его с горькой усмешкой:
– Ты хоть помнишь, как ты представил меня этой дебелой девице, с которой вы так спелись вчера?
– Нет, – сказал он.
– Ты сказал: «Знакомьтесь, Кэтлин. Это Ольга, моя первая жена». Что ты хотел этим сказать?
Делаверский мост вырос перед ним, как лыжный трамплин. Горизонт лежал на его ажурном горбе совсем близко, в полминуте езды. Беспросветные перильца неслись справа и слева, не давая возможности взглянуть на реку и корабли внизу. Он досадовал на это каждый раз, когда проезжал этот мост. Он радовался этому каждый раз, когда проезжал этот мост, потому что знал, что иначе загляделся бы на далекую воду и врезался бы в идущий впереди «фольксваген». Проектировщик моста, видимо, тоже что-то знал о кознях и уловках черного Горемыкала и мудро поставил преграду на его пути.
За мостом с него получили плату и тут же загнали в безнадежный затор. Машины ползли все гуще, медленней, теснее. Потом остановились. Пронесся слух, что за три мили впереди них грузовик рухнул на бок, перегородив все три линии.
Люди потянулись из автомобилей на обочину, на травяной откос.
Кто-то уже загорал, кто-то прогуливал собаку.
Пуэрто-риканская семья разожгла канадский дорожный примус и под грохот двуствольного стереофонического «Сони» разогревала спагетти в томате. Черная девица в «фольксвагене» улеглась спать, выставив в открытое окно палевые пятки. От обилия лиц и картин у Антона с непривычки начала кружиться голова. Он расслабленно сполз под руль и прикрыл глаза.
Как самозабвенно, как естественно все у них начиналось с Кэтлин. Как легко было одолевать трясину первого развода, переезда, смены друзей, даже разлуку с детьми, когда в груди непрерывно катался тяжелый любовный шар. И когда же это кончилось? Когда пролегла первая трещина? Он не мог вспомнить. Может быть, еще даже до свадьбы, когда она впервые показала ему предмет своей гордости – сочиненный ею и отпечатанный на пятидесяти компьютерных страницах брачный контракт?
А там было чем гордиться. Взять хотя бы пункт, по которому ни один из супругов не имел права встать из-за стола, не унеся с собой половину грязной посуды. Или пункт, по которому оба должны были представить друг другу свои полнейшие медицинские автобиографии, заверенные врачами, и впоследствии беспрекословно отправляться на все тесты, анализы, просвечивания и прививки, которые потребует другой. Они обязывались посылать поздравительные открытки родителям друг друга, иметь общий счет в банке, ходить в кино или ресторан не реже раза в неделю, растить детей в протестантской вере, не пользоваться лосьоном для загара, не носить теплых наушников, не курить сигар, не храпеть, не харкать, не грызть ногти, не толстеть, по очереди выносить мешок с мусором, по очереди мыть машину, по очереди готовить обед, по очереди пылесосить квартиру.
Дальше шли пункты, покрывавшие весь мыслимый спектр житейских передряг, приключений и раздоров, которые могли ждать их впереди. Если их автомобиль упадет в воду, должны ли они выбираться каждый своими силами или ждать, когда выберется другой? (Каждый своими силами, но, вынырнув, сначала позвать на помощь, а потом уже бежать сушиться.) Если один заболеет неизлечимой болезнью, должен ли другой продать дом, автомобиль и все имущество, чтобы любыми дорогостоящими средствами продлевать жизнь заболевшего, или он/она может позволить себе сказать в какой-то момент «довольно»? (Может остановиться, когда у него останется двадцать тысяч долларов, ибо жизнь без двадцати тысяч равносильна смерти.) Если один решит мухлевать с налогами, может ли другой отказаться? (Не может, должен принимать участие, ибо при вступлении в брак обещал «делить все плохое и все хорошее».) Если в дом ворвутся вооруженные грабители и схватят одного, а другой успеет достать пистолет (который у них обязательно должен быть), может он использовать его для самозащиты или не должен подвергать опасности жизнь другого? (Может в том случае, если на этот раз не он оставил двери незапертыми.) Если их автомобиль сбил кого-то, должны ли они сознаться, кто из них сидел за рулем, или должны запираться перед судьей и требовать, чтобы их судили вместе? (Пусть судят вместе, потому что в этом случае их адвокаты сумеют запутать процесс и затянуть его на десятки лет.)
И так далее, и так далее – на пятьдесят страниц текста.
Этот длиннющий документ ничуть не испугал его, не насторожил. Он все подписал, смеясь и умиляясь. Он смотрел на нее, как бывалый танцор может смотреть на неловкую дебютантку, демонстрирующую все же там и тут проблески настоящего таланта. Ее стратегия в войне с Горемыкалом могла показаться наивной, но энергии и настойчивости всякий мог у нее поучиться. Фантазия ее была неистощима. Каждую неделю она добавляла новые статьи к договору – он подписывал и их.
А ведь мог бы заподозрить неладное. Мог бы обратить внимание хотя бы на то, что в договоре нет ни одного пункта, расписывающего порядок постельной жизни. Он только слегка удивился ее ответу, когда на вопрос «А какие же кары ожидают нарушившего ту или иную статью?» она – как что-то само собой разумеющееся и давно продуманное – обронила: «Мини-развод».
– Это еще что такое?
– Разве непонятно? Временное прекращение брака. На день, на два, на неделю.
– Эй, погоди, погоди. Ты не вынесешь мешок с мусором, а я буду расплачиваться за это недельным воздержанием?
– Ты всегда ужасно утрируешь. Не можем же мы платить друг другу штрафы или сажать друг друга в чулан. Кроме того, я не нарушу ни одной статьи, в этом можешь быть уверен.
– Ага! Значит, весь этот уголовный кодекс, этот казарменный устав – для меня одного?
Она смутилась и увела разговор в сторону. А он не сумел перемножить эти дважды два, не заметил, что она уже тогда выдала себя. Впрочем, если бы и заметил – что тогда? Не женился бы?
Придорожный табор зашевелился. Загоравшие начали натягивать рубашки, возвращать на место лямки лифчиков и сарафанов. Потянулись к автомобилям. Пуэрто-риканские дети, свирепо раскрашенные итальянской томатной пастой, карабкались по откосу. Палевые пятки негритянки лениво потерлись друг о друга и исчезли из окна «фольксвагена». Сверкающий сталью молоковоз взревел, выбросил два черных дымных султана, надвинулся сзади.
Машины тронулись. Дорожный ветер ворвался между ними, начал относить друг от друга. Гигантские размалеванные соблазнители справа и слева опять начали уговаривать поесть гамбургеров, позвонить по телефону, накуриться длинных сигар, выпить шоколадного ликера, покататься на лошадях, выспаться в гостинице «Шаратон», поиграть в гольф, купить летнюю дачу, моторную лодку, телевизор, мотоцикл. Антон опять чувствовал себя как иностранец в новой стране и хотел всего. В то же время бодрящая и настороженная злость, проснувшаяся в нем после звонка жены-1, все крепла, возвращала к жизни забытые инстинкты. На подъезде к Балтимору он вспомнил один опасный изгиб шоссе, заранее сбросил скорость, ушел из левого ряда в средний, и точно! – за опорами моста мелькнули красные крабьи глаза притаившейся в засаде полицейской машины. Горемыкал скрипнул зубами и уполз в дебри своего завтрашнего царства готовить новые западни.
