Я чувствовал себя ужасно. По сути дела, нам не удалось установить связь с самолетом. А теперь, что еще хуже, мы потеряли троих членов разведгруппы — из которых двое были больны. Я злился на себя, злился на судьбу. Черт побери, ну как я мог допустить такое?
Должно быть, Боб понял, о чем я думаю, потому что он сказал:
— Что сделано, то сделано. Идем дальше. Будем надеяться, что встретимся с ребятами.
Его слова мне очень помогли. Боб был прав. В конце концов они уже взрослые мальчики и смогут сами разобраться, что к чему.
Мы снова пошли на север по азимуту. Леденящий ветер пронизывал насквозь наши тоненькие камуфляжные костюмы, предназначенные для условий пустыни. Через два часа усердной ходьбы мы достигли магистрали и пересекли ее. Следующей нашей целью стала грунтовая дорога, проходящая дальше к северу.
По пути мы дважды встречали поселения, но оба раза беспрепятственно обходили их стороной. Вскоре после полуночи вдалеке мы услышали шум. Мы начали стандартный маневр обхода того места, откуда он доносился, и вскоре наткнулись на расставленные кругом бронемашины, за которыми высился лес антенн. На мгновение стало видно лицо часового, прикурившего сигарету. Наверное, он должен был охранять лагерь, однако он уютно устроился в кабине грузовика. Это был или какой-то военный объект, или временная позиция. В любом случае нам следовало обойти ее стороной.
Крис с ребятами не могли наткнуться на нее, иначе мы бы услышали звуки боя.
Мы двигались дальше еще в течение минут двадцати. Все были на пределе. У нас за плечами остались восемь часов практически непрерывного движения. Нагрузка на ноги огромная. У меня ныли ступни. Я был полностью измотан.
У меня из головы не выходил самолет. Прошло уже несколько часов с того момента, как мы слышали голос летчика. Экипаж уже возвратился на базу, наслаждается кофе с булочками, а тем временем техники готовят самолет к новому вылету. Вот самый милый способ воевать. Летчики забираются в уютные, теплые кабины и летят к цели. Где-то далеко под ними, как им кажется, простирается черная пустота. И вдруг что они слышат? Голос старины-англичанина, который жалуется на то, что попал в задницу. Должно быть, это явилось для них большой неожиданностью. Мне очень хотелось надеяться, что у летчиков проснулось сострадание к бедолагам, торчащим на земле, и они решили хоть чем-нибудь им помочь. Я гадал, сообщили ли летчики о случившемся по радио сразу же, как только поймали наш сигнал, или же дождались возвращения на базу. Скорее всего произошло последнее. В любом случае с того момента прошло уже несколько часов, но до сих пор над нами больше не пролетел ни один самолет. Я не знал, какие правила существуют у американцев относительно проведения поисково-спасательных работ. Оставалось только надеяться, что летчики поняли: речь действительно идет об очень важном деле.
Я винил себя в том, что группа разделилась. Я чувствовал себя полной бестолочью и гадал, разделяют ли эту точку зрения остальные ребята. Мне вспоминалась одна речь фельдмаршала Слима,[10] которую я когда-то читал. По поводу умения командовать он сказал что-то в таком духе: «Если я руковожу сражением, все идет прекрасно, в полном соответствии с планом, и я побеждаю, — я великий полководец, отличный парень. Но для того чтобы понять, может ли человек командовать, он должен оказаться в полной заднице, когда на него начнут вешать всех собак». Теперь я прекрасно понимал, что имел в виду фельдмаршал. Я готов был пинать себя ногами, за то что не убедился в том, что у Винса в сознании зарегистрировались мои слова об остановке. По моему разумению, во всем был виноват я один. Всю дорогу на север я ломал голову, где еще я ошибся? Отныне все должно будет пройти без запинки. Я не имею права совершить больше ни одной ошибки.
Настало время подумать о том, чтобы подыскать какое-нибудь укромное место, где можно было бы спрятаться. Некоторое время мы шли по сланцам и скальным породам, а теперь началась область твердого песка. Наши ботинки почти не оставляли на нем следов. С точки зрения скрытности передвижения это было очень хорошо, однако почва была настолько твердая, что не было даже речи о том, чтобы выцарапать в ней какое-нибудь укрытие. Уже приближался рассвет, а мы все еще блуждали в темноте. Дело начинало приобретать дурной оборот, когда Быстроногий заметил приблизительно в километре к западу от нас несколько песчаных барханов. Мы оказались в местах, где постоянные ветры надули на поверхности песка рябь, местами поднимающуюся небольшими холмами высотой метров пять-десять. Мы отыскали среди них самый высокий. Нам хотелось подняться так, чтобы нас не было видно с земли.
Мы сделали то, что нельзя делать ни в коем случае: воспользовались изолированным укрытием. Однако на плоской, как стол, равнине ничего кроме этого холмика больше не было. На его вершине высилась какая-то груда камней. Быть может, здесь была чья-то могила.
Груда была опоясана каменной стеной высотой около фута. Мы надстроили стену и улеглись за нее. Холод стоял жуткий, ледяной ветер со свистом врывался в щели между камнями, но по крайней мере мы испытали облегчение оттого, что наконец остановились. За последние двенадцать часов в кромешной темноте и отвратительных погодных условиях мы протопали восемьдесят пять километров, две марафонские дистанции. У меня ныли ноги. Некоторое время я наслаждался тем, что просто лежал совершенно неподвижно, но затем у меня от холода побежали мурашки. Ворочаясь, я открывал морозу другие части своего тела. Это было невероятно неуютно.
Посмотрев на юг, мы увидели опоры линии электропередачи, идущей с востока на запад. С ее помощью мы определили свое местонахождение по карте. Если мы пойдем вдоль линии, то рано или поздно дойдем до границы. Но если мы будем использовать эти опоры для ориентирования на местности, где гарантия того, что то же самое не сделает кто-то другой?
Мы пролежали за каменной стеной около получаса, чувствуя себя все более неуютно. К востоку от нас километрах в двух виднелось строение из ржавого железа, скорее всего заброшенная водонапорная станция. Она так и манила нас к себе, однако это укрытие, еще более изолированное, было в этом отношении гораздо хуже нашей груды камней. На севере вообще простиралась голая плоская равнина. У нас не было выбора, кроме как оставаться здесь.
Нам нельзя было подниматься над низкой стеной. Мы сбились в кучку, стараясь поделиться друг с другом теплом своих тел. По небу носились черные тучи. Ветер завывал между камнями; я буквально чувствовал, как он меня кусает. Мне уже доводилось мерзнуть в Арктике, однако ничего подобного я еще не испытывал. Мы словно лежали в морозильнике, чувствуя, как тепло медленно вытекает из наших тел. И нам предстояло оставаться здесь до конца дня, ограничивая движения тем, что нельзя было бы заметить из-за стены. Когда у нас начинались судороги икроножных мышц, распространенное последствие длительной ходьбы, нам приходилось помогать друг другу.
Быстроногий достал из кармана таблицы связи и уничтожил шифры и все остальное, что могло стать компрометирующими документами. Мы зажигали шифровальные листы один за другим, убеждаясь в том, что они полностью сгорают, затем толкли пепел и рассыпали его по земле.
— Пока вы тут устраиваете фейерверк, я курну, — заявил Динджер. — Мне надо «посмолить» до того, как начнется веселье.
Мы снова «простерилизовались», то есть прошлись по всем карманам, проверяя и перепроверяя, что у нас не осталось ничего, что могло бы скомпрометировать нашу операцию, нас самих и вообще кого бы то ни было. Возможно, без твоих объяснений неприятель все равно не поймет, что обнаружил при тебе, но это может стать отправной точкой для дальнейших допросов. «А что это такое? Зачем это нужно? Где это используется?» Можно накликать на себя большую беду из-за какого-нибудь ничего не значащего пустяка.
Издалека донесся шум двигателей. Два бронетранспортера показались приблизительно в километре к югу от нас, слишком далеко, чтобы представлять непосредственную опасность. Я надеялся, что иракцам не придет в голову осматривать столь очевидные места укрытий.
Примерно в семь часов начался дождь. Мы не могли поверить своим глазам. Мы находились посреди пустыни. Последний раз я видел дождь в пустыне в далеком 1985 году, в Омане. Мы мгновенно промокли насквозь, а минут через десять в воздухе закружились первые белые хлопья. Мы ошеломленно переглянулись. Вскоре повалил настоящий мокрый снег.
Боб пропел:
— Я мечтаю о белом Рождестве…
С таким же успехом мы могли находиться на открытом склоне в зимнюю стужу. Это могло уже быть серьезно. Мы сгрудились в кучу. Теперь нельзя было терять ни одной калории тепла наших тел. Достав пакеты из-под карт, мы попытались соорудить какое-то подобие навеса. Главная наша задача заключалась в том, чтобы сохранить тепло в ядре наших тел, в «стволе».
Человек является теплокровным животным — то есть наш организм стремится поддерживать постоянную температуру тела, независимо от температуры окружающей среды. Человеческое тело состоит из внутреннего горячего «ядра», окруженного более холодной наружной оболочкой. Ядро состоит из головного мозга и других жизненно важных органов, которые находятся внутри черепа, грудной клетки и брюшной полости. Все остальное составляет наружную оболочку: кожа, жир, мышцы и конечности. На самом деле наружная оболочка представляет собой буферную зону между ядром тела и внешним миром, защищающую внутренние органы от резких перепадов температуры.
Поддержание нужной внутренней температуры тела является самым важным фактором, определяющим выживание человека. Даже в самую сильную жару и в самый лютый холод температура ядра редко отличается больше чем на два градуса от среднего нормального значения 98,4° F (36,8 °C), при этом температура оболочки всего на несколько градусов ниже. Если температура ядра поднимется выше 109° F (42 °C) или опустится ниже 84° F (28,8 °C), человек умрет. Наше тело, сжигая питательные вещества, вырабатывает тепло и энергию. Когда человека начинает бить озноб, на самом деле это его организм предупреждает, что он расходует тепло быстрее, чем воспроизводит. Рефлекс дрожи задействует многие мышцы, тем самым увеличивая выделение тепла за счет сжигания большего количества питательных веществ. Если температура ядра тела понизится всего на несколько градусов, это грозит большими неприятностями. В этом случае одной дрожи уже окажется недостаточно для того, чтобы снова согреться.
В человеческом организме есть своеобразный термостат, расположенный в небольшом отростке нервных тканей у основания головного мозга, который контролирует выделение и рассеивание тепла и следит за всеми частями тела, чтобы поддерживать постоянную температуру. Когда начинается переохлаждение, термостат откликается на этот процесс, отбирая тепло у наружной оболочки и перенаправляя ее ядру. Руки и ноги начинают коченеть. Если температура ядра понижается еще больше, организм начинает отнимать тепло и от головы. Когда это происходит, замедляется процесс кровообращения, головной мозг перестает получать в необходимом объеме кислород и сахар; в нормальном состоянии мозг сжигает сахар, вырабатывая тепло. Как только головной мозг начинает работать медленнее, дрожь прекращается, и начинается иррациональное поведение. Несомненно, этот тревожный сигнал свидетельствует о смертельной опасности, однако человеку очень трудно распознать его в самом себе, потому что переохлаждение первым делом отнимает волю и желание бороться за свою жизнь. Прекратив дрожать, человек прекращает беспокоиться. Он умирает, но ему все равно. На этой стадии организм теряет способность себя согревать. Даже забравшись в спальный мешок, человек продолжит остывать. Пульс станет неровным, сонливость превратится в полубессознательное состояние, которое окончится полным забытьем. Единственная надежда заключается в том, чтобы получить дополнительное тепло от внешнего источника — костра, горячего напитка, другого тела. На самом деле один из лучших способов согреть жертву переохлаждения заключается в том, чтобы поместить ее в один спальный мешок с человеком, чья температура все еще остается нормальной.
Я чувствовал себя в относительной безопасности, что было глупо, потому что наше положение никак нельзя было назвать безопасным. Мы находились
