– Да, фрейлейн, мы за них молимся, – с тихой улыбкой сказала настоятельница монастыря, глядя на Нонну большими кроткими глазами, – но простить мы их не можем.
– Их может простить только господь бог! – страстно воскликнула молодая монахиня, снова воздев руку с указующими перстами.
– Вряд ли он их простит, – тихо сказала Нонна, и в ее памяти опять промелькнул пивной бар, окруженный полицией, шумные толпы людей, пытающихся сорвать неонацистское сборище.
«Нет, монастырями и молитвами их не остановить!» – подумала она, взглядом провожая монахинь, которые поклонились посетителям и пошли в маленькую низкую дверь привычной, смиренной походкой, прижимая к груди сложенные руки.
Эту ночь Нонна почти не спала. То она вспоминала Жоржа Мортье с львиной седой гривой и роскошными вставными зубами… Вскакивала, садилась на постели и, обхватив руками голову, думала об его предложении. Она решила ехать в советское посольство утром. Она была уверена, что там ей помогут разобраться во всем. Так, успокаивая себя, она ненадолго засыпала. Просыпалась оттого, что над ухом своим слышала крик англичанина: «В память погибших и в назидание живым!» Она открывала глаза, видела где-то там, в темноте, страшный памятник, воздвигнутый у крематория. И опять погружалась в тревожный сон.
Потом ей приснилось, что сидит она на диване в гостиной тети Тани, а напротив в кресле разместилась огромная черная птица. Она то широко раскрывает, то прищуривает злые горящие глаза, широко раскрывает и прищуривает. Взмахивает иссиня-черным крылом, похожим на рукав монашеской рясы. Голосом тети Тани черная птица убеждает Нонну остаться в Мюнхене навсегда.
Черная птица закуривает сигарету, цепко держит ее в когтистых пальцах и, прищурив глаза, предлагает другое: уйти в монастырь кармелиток.
«Тебе очень пойдет черная ряса, – говорит птица, – вот примерь!»
Нонна кричит, отбивается, а черная птица пытается натянуть на нее монашеское одеяние.
– Нонночка, что с тобой? – слышит она знакомый голос, но не сразу узнает, чей он.
Около кровати в длинной ночной сорочке стояла тетя Таня. В комнате горела ночная лампа.
– Ты так кричала… – Тетя Таня провела рукой по ее спутанным волосам.
– Я видела страшный сон, – с трудом отозвалась Нонна.
– Насмотрелась страхов в Дахау, вот и не спится… Актрисы так впечатлительны. Спи, деточка, еще рано…
Она поцеловала племянницу, подняла с пола сбившееся одеяло, укрыла ее, погасила светильник и ушла, бесшумно ступая по мягкому полу, тихо прикрыв за собой дверь…
Нонна сейчас же уснула. А фрау Татьяна вошла в свою холодную спальню (здесь считали полезным спать в нетопленных комнатах), легла на широкую двухспальную кровать и, закинув руки за голову, до утра пролежала с открытыми глазами.
Она думала о том, что с появлением Нонны все чаще и чаще вспоминает Москву и свою далекую юность. Тоска по родине, так тревожившая ее прежде, стала донимать снова. Она расспрашивала Нонну о подробностях московской жизни, даже о мелочах, и о людях, которых еще помнила. Она со страхом думала о том, что будет, если, несмотря на все ухищрения ее и Курта, придется все же расстаться с Нонной.
Она надеялась, что в советском посольстве продлят Нонне визу и разрешат выехать из Мюнхена в Париж. А там светская жизнь увлечет девушку, как когда-то она увлекла молодую Татьяну Соловьеву… И она забыла свою страну. Забыла ли? Оказывается, нет.
Фрау Татьяна закрывает глаза, и в памяти ее возникает мощенная крупным старинным булыжником Красная площадь… Она, молодая девушка, весенними сумерками идет по площади. Рядом юноша с мягким девичьим профилем… Ее первая любовь. Потом он стал известным хирургом. Она несколько раз слышала о нем по радио, давно слышала… Она не спросила о нем племянницу. Боялась: а вдруг его уже нет… Время идет, идет – и все меньше остается тех, с кем была связана ее юность. Из родных теперь осталась только Нонна. И страшно отпустить ее, снова остаться одной…
22
Занятому человеку, такому, как фрау Татьяна, нелегко терять день, но выхода нет. Она решает утром же везти Нонну в посольство. Кстати, у нее есть в Бонне кое-какие дела.
Сереньким промозглым утром они ехали в поезде Мюнхен – Кёльн. В большом купе с окном во всю стену они расположились вдвоем, хотя тут было шесть глубоких кресел с подушечками для головы.
Нонна разглядывала пробегавшие мимо деревни с однотипными каменными строениями. Из-за потемневшего, осевшего снега и мокрой земли со втоптанными в нее прошлогодними листьями селения казались не по-немецки запущенными.
Поезд мчался мимо маленьких, еще только просыпавшихся городов, улицы которых были забиты велосипедистами, спешившими на работу. Торговцы открывали свои магазины. Женщины поспешно протирали стекла витрин, дверные ручки. Швабрами мыли асфальт возле своих магазинов.
Всю дорогу тетя Таня предавалась воспоминаниям юности. Она говорила об отце Нонны, о ее матери, но больше всего – о бабушке, героине будущей кинокартины.
На одной из станций к ним в купе вошла молодая белокурая женщина с двумя детьми. Мальчик лет десяти нес увесистую кошелку с продуктами. Годовалую девочку мать держала на руках.
Мальчик снял курточку и кепку, повесил их на крючок. Кошелку поставил в угол и, получив от матери пирог с вареньем в целлофановой обертке, начал есть, с любопытством прислушиваясь к разговору на незнакомом ему языке.
Указав на легкую курточку мальчика, Нонна сказала:
– Я заметила, здесь очень легко одевают детей. Смотрите: мать в шубе, а дети почти в летних пальтишках.
Изо рта ребенка выпала соска. Нонна поспешно подняла ее и подала матери.
– Данке шён! – улыбнулась молодая женщина и сунула грязную соску ребенку в рот.
Нонна изумленно взглянула на тетю Таню, но та с умилением смотрела на годовалую девочку и, казалось, ничем не была удивлена.
– Соска-то гряз… – не договорила Нонна, потому что белокурая женщина вновь изумила ее.
Она не отняла у дочери свой палец, который та с увлечением сосала, заменив им надоевшую соску.
– Тут есть своя теория воспитания, – сказала тетя Таня, заметив удивление племянницы. – Ничего стерильного! Организм должен приучаться к борьбе с бактериями.
– В России так было в старое время. У бедняков… Сильный выживал, а слабый погибал. Это слишком жестокая теория для цивилизованного общества, тетя Таня!
– Может быть, это жестоко, но разумно…
Мальчик, увлекшийся непонятным ему разговором, уронил кусок пирога на свежевыглаженные брюки. Он вскочил, со страхом взглянул на мать, попробовал рукой очистить злосчастное пятно.
Мать со злостью отняла у него пирог и выбросила в урну для мусора. Она сказала сыну какую-то фразу, коротко и внушительно. Он покраснел, и даже слезы выступили на глазах.
– Хочешь знать, что сказала она? – спросила тетя Таня.
– Что он – неаккуратный мальчишка, раззява… и что если бы тут не было иностранцев, она дала бы ему затрещину.
– Ничего подобного. Она сказала, что это уже вторая его провинность к субботе.
– А что же в субботу? – не поняла Нонна.
– По субботам бывает порка детей. Им припоминают все плохое, что случилось… за всю неделю!
– И так у всех?!
– Ну не у всех, конечно, но у многих.
– Ничего себе! Ну, шлепнуть под сердитую руку – это понятно. А копить все до субботы… И заниматься потом экзекуцией – расчетливо и спокойно! Это ужасно.
Тетя Таня пожала плечами. Ей это уже не казалось ужасным. Да и детей она никогда не имела.
Нонна ненавидящими глазами впилась в хорошенькую молодую мать. Ах, если бы знать немецкий! Уж она бы не промолчала. И, нарушив правила поведения за рубежом, сказала бы кое-что этой женщине, напоминающей ангела.
– Знаете, тетя Таня… Все это напоминает мне о временах Гитлера.
– Нонночка, ты что-то уж слишком! Вашим детям все сходит с рук. Но это тоже, согласись, не очень педагогично.
«Вашим детям… – мысленно отметила Нонна. – И это говорит сестра моего отца!»
Если бы Нонна не спешила в посольство, она бы побродила с теткой по улицам Бонна, заглянула в университет, где учился Карл Маркс. Она непременно побывала бы в затертом современными зданиями двухэтажном домике, со скрипящими ступенями, низкими потолками и крошечными комнатками, в котором родился Бетховен.
Но времени не было.
На такси Нонна с тетей Таней проехали мимо бундестага, мимо резиденции канцлера и направились в Роландсэк, в советское посольство, расположенное на высоком берегу Рейна, уже за пределами города.
Нонна думала, что Бонн – столица Федеративной Республики – это огромный, внушительный город, почти как Берлин. На самом же деле он оказался маленьким и каким-то безликим. Она сказала об этом тете Тане.
– Бонн сольется с несколькими близлежащими городами – и тогда станет большим, – объяснила она. – Ну, вот и посольство. Твоя беседа, конечно, затянется, – я отправлюсь по своим делам, а потом за тобой заеду.
Так они и решили, не предполагая, конечно, что увидеться им никогда в жизни больше не суждено.
Посла в Бонне не оказалось. Он на два дня улетел в Советский Союз. Нонну попросили дождаться советника, который должен вот-вот приехать.
Она сидела в приемной, расстроенная и растерянная, не зная, что предпринять. Ей казалось, что без посла советник не решит ее дела. А ждать посла было невозможно. Эти два дня могли стать для нее роковыми: опоздает на пробы, и фильм будут снимать без нее.
Стуча по паркету лаковыми каблучками, несколько раз мимо Нонны пробегала стройная, худенькая секретарша с кипами бумаг. Она заметила растерянную девушку, услышала ее вздохи и присела рядом.
Она спросила что-то по-немецки.
