Подобные мечты не приходят мне в голову. Обычно все бросаю я – ради признания кого-то...
И вот что удивительно. Сколько ни разбрасываюсь я своей жизнью, сколько ни стелю ее под ноги любимым – они уходят. А путь остается.
– Твою маму увезли на «скорой», – звонок с проходной Университета.
В Царском Селе одна больница.
Приемный покой. На каталке сразу узнала ее... Слава Богу – жива!
Красное напряженное лицо. Мама в нелепо задранной шубе, голова провалилась ниже воротника. Хриплое дыхание, посиневшие пальцы на откинутой руке. Пена изо рта.
– Что с ней?
– Обширный инсульт. Кома. – Два врача щупали пульс, смотрели зрачки, снимали кардиограмму.
Я помогала стаскивать одежду, обнажая беззащитное, синюшно-желтое старческое тело – никогда не видела его таким. И не знала, что у мамы дырявые колготки, а юбка держится на булавке...
– Несите ножницы, свитер разрежем! – кричала медсестра. – Да пока вы ищете, я уже разорвала!
Ассистентка пересчитывала на столе деньги из сумки и просила расписаться за документы: пенсионное, единый именной льготный билет, пропуск в Университет – «удостоверение № 8, зав. кафедрой»...
– Где она упала?
– На ступеньках главного здания, выходила после лекции.
– Кем работает?
– Профессор.
Каталка загрохотала, я бежала следом, роняя мамины вещи: сапоги, шапку.
Вызванивала по сотовому брата. В завывании метро он не мог разобрать моих слов. Я орала, чтоб приезжал. Что мама... Он отвечал, что ничего не слышит, едет...
Под дверью реанимации свернулась в позе зародыша на низком подоконнике – колени к подбородку, плачу. «Ма, у меня никого, кроме тебя. Никого. Людей-то много. Но ведь никто из них не будет стоять под дверью реанимации... Только ты всегда могла примчаться к доче. Когда б ни позвонила, чего бы ни случилось. Ма, держись...»
Вышел врач:
– Идите домой, к ней не пустят. Подключили аппарат искусственного дыхания. Состояние очень тяжелое, прогноз давать не буду. Делаем все возможное.
Два часа ночи, в городе никакого движения, кроме лета снежинок.
Впервые замечталась, как подруга: вот если бы встретился такой, что и оценит, и предложит... Нет, это не по-моему.
По-моему будет так: вы оставите меня – состарившаяся собака, выросшие дети, уехавшие друзья. Как оставил меня тот, кто соглашался идти со мной до конца жизни, но не по той дороге. А я не примыкающий. Я ведущий. Не подозревала об этом. До самого последнего момента. Когда повернулась спиной и пошла дальше. Одна.
Можно отдать сердце, но нельзя отдать путь.
...I did it my way[2].
2. Разговор глазами
Мы разговариваем с мамой глазами.
Она смотрит на меня из своего болезненного заточения. Мы пересекаемся в реальности палаты, но только отчасти – она не полностью в этом мире, и мир не полностью в ней. И я не могу проникнуть в клетку, откуда она испуганно и недоуменно смотрит.
Мама пробыла в коме три дня.
К ней не пускали, и я помнила ее такой, какой видела в последний раз дома...
Из реанимации маму перевели в палату интенсивной терапии. У нее парализована правая половина тела и отсутствует речь.
Я боюсь, но очень спешу ее увидеть.
Ты представляешь родного человека одним и вдруг видишь его совершенно другим, изменившимся настолько, что сердце падает в темноту ужаса. И хочется закричать, но не смеешь даже плакать.
Лицо мамы – отекшее и неподвижное – настолько лишено обычного выражения, что сначала я ошиблась кроватью.
– Ма, это я. Видишь?
Узнав, мама схватила мою руку и больше не отпускала. Так рефлекторно хватаются младенцы за палец.
– Как в палате для новорожденных, да? – пошутила сестричка.
У меня нутряная жалость ко всему, что цепляется за жизнь малыми средствами...
Мама шумно зевнула – как дитя. Единственной двигающейся рукой подтянула одеяльце к подбородку, исторгая бессвязное гуканье.
В палате интенсивной терапии больные мычат, стонут, кричат. Членораздельная речь только у тех, кто пришел ухаживать.
Отпустить мамину руку заставила медсестра:
– Чего сидите просто так? Сходите купите памперсы, влажные салфетки, поилку...
– Ма, внуки передают тебе привет. Скучают, спрашивают.
Ресницы сомкнулись-разомкнулись.
– Из Краснодара звонила сестра твоя Валя, я ей все рассказала. Она в церкви заказала службу за здравие...
Мама моргнула.
– С работы привет передают. Леночка-лаборантка, помнишь?
Хлопнула веками.
...Раньше нам мешали слова – лишние. Теперь ничто не мешало.
Я не знала, что можно так понимать друг друга.
3. Молитва
Мне советуют молиться за маму. У меня не получается.
Начинала читать «Отче наш», на середине сбивалась, мысли уводило в сторону. При таком молении меня никто не расслышит – ни на земле, ни на небе.
Заливаю в рот чайной ложечкой суп, мама сглатывает с трудом. Давится.
Сейчас все с трудом. Учиться говорить, учиться двигать рукою. Мама очень хочет мне помочь, как послушный, но ничего не умеющий ребенок.
Но мы справляемся.
Вот только молиться у меня не получается.
Когда весь день меняешь памперсы, вечером хочется выпить шампанского – полусладкого, холодного, с пузырьками.
И закусить шоколадкой.
После нескольких глотков молитва нашла меня.
Я сжимаю мамину руку, и она чувствует, сколько во мне счастья и любви. Я целую ее лоб, волосы, шею. И Бог пребывает со мной, хоть я и путаюсь в словах молитвы.
Мама, ты ведь тоже в кого-то влюблялась? Вспоминаешь ли ты об этом теперь, когда только глаза твои и могут говорить?
Когда-нибудь и я буду вот так же лежать – обездвиженная, в палате интенсивной терапии. Или в другой, не менее хреновой палате. И что вспомню я, глядя в потрескавшийся потолок районной больницы?
...В гардеробе висит плакат от Минздрава:
«Желающим дожить до 90 лет полагается иметь талию не более 88 см для женщин и не более 102 см для мужчин».
У меня сомнительная талия. И я точно не доживу до девяноста.
Но это и неважно. Важно просто жить. С любой талией.
Господи, шепни маме на ушко, что любишь ее. Я уже шепнула.
4. Как ребенок
