– Это другой разговор! – одобрительно зашумели кругом.
– С самого начала бы так!
– Грамотные есть? – спросил Воронько. – Пусть выйдут.
Он был уже спокоен, улыбался, и только усы его возбужденно топорщились.
Вперед протиснулось несколько человек. Воронько отобрал четверых, присоединил к ним чернявого красноармейца, который говорил речь, потом нашел глазами своего рыжего обидчика:
– Эй, гнедой, иди тоже в комиссию заседать!
– А на черта мне та комиссия! – отмахнулся рыжий, держась, на всякий случай, поодаль.
– Иди сам разбирайся, ежели другим не веришь.
– Мне это ни к чему. И так все известно.
– Может, еще чего узнаешь… про чекистов.
– Вы ему пожрать пообещайте, сам побежит, – посоветовал кто-то. – Он брюхом до всего доходит.
Раненые засмеялись. От недавней напряженности не осталось и следа. Рыжего стали подталкивать к Воронько.
– Да ведь малограмотный я, – отнекивался тот.
– Уразумеешь как-нибудь. Заурчит в пузе, – значит, непорядок.
Его в конце концов уговорили.
Трубным своим басом Воронько точно обрубил шум:
– Тихо! Знаете этих людей? – спросил он, указывая на «комиссию». – Доверяете им?
– Знаем!
– Люди известные!
– В таком разе кончайте базар: комиссия будет работать, остальным не соваться! Ведите на кухню!
И толпа, возглавляемая «комиссией», повалила к одноэтажному, стоявшему особнячком кухонному флигельку. У его дверей двое раненых с винтовками охраняли нерозданный обед. «Комиссия» вошла на кухню, раненые столпились в дверях, облепили распахнутые окна.
На длинном разделочном столе влажной остывшей грудой лежало сваренное мясо.
– Седайте, громодяне, – сказал Воронько членам «комиссии», – будем работать.
Алексею показалось, что матроса начинает забавлять происходящее. Воронько сел на табурет посреди кухни, положил на колени полевую сумку и уперся руками в бедра, хитро оглядывая присутствующих из-под насупленных бровей. Алексей встал у двери, помогая часовым сдерживать любопытных. «Комиссия» расселась на лавке вдоль стены.
Начался разбор дела.
Прежде всего допросили тех двух раненых, которые «накрыли» повара с поличным. Это были молоденький чубатый красноармеец с забинтованным глазом и дюжий хромой матрос в полосатом тельнике и желтых затрепанных кальсонах. Молоденький бойко рассказал, что подозрение у него вызвала солидная комплекция повара: с чего бы он был такой толстый, когда у всего трудового народа животы подводит! Не иначе – обжирается за счет раненых! С того все и началось…
– Повар-то спервоначалу нагличал, – рассказывал свидетель, – отказался мясо вешать, оттого, мол, что с обедом не поспеет. Но мы его взяли за жиры – взвесил… А как прояснилось, что не хватает, говорит-уварка. Это двадцать-то фунтов! Тут и малому дитю было бы понятно, что и как… Ты не гляди, что у меня временно один глаз остался: я и вслепую контрреволюцию разберу!
Раненые сочувственно засмеялись.
– Сколько было мяса вначале? – спросил Воронько хмурясь.
– Свежего-то? Чуть поболе семидесяти четырех фунтов, – с уверенностью ответил красноармеец. – А как сварилось, в аккурат – пятьдесят. Двадцать четыре фунта как не бывало.
Воронько почесал голову, сдвинув на сторону фуражку, и обратился к «комиссии»:
– Теперь надо другую сторону послушать… Пускай повара приведут. Только смотрите, без глупостей! Если кто тронет его хоть пальцем, с тем я отдельно поговорю! Михалев, сходи с ними, последи за порядком!
Привели повара. Неповоротливый, болезненно тучный, он мелко семенил ногами и, как улитка, втягивал голову в плечи при каждом окрике.
Его поставили перед Воронько.
– Рассказывай, кок, воровал мясо или не воровал? – приказал тот.
Повар заплакал. Дрожа обвислыми щеками, он стал клясться, что за тридцать лет работы не взял казенного ни на полушку, что мясо уварилось, что у него жена – старуха, а дочка на сносях от красного командира…
– Не заставьте безвинно пострадать, голубчики! – задыхаясь, выговаривал он. – Честно работал, видит бог!
– Знаем вашу честность! – крикнул рыжий.
Но его никто не поддержал. Раненые уже успокоились, и вид жалкого, плачущего старика подействовал на всех угнетающе.
– Отвечай, кок, – сказал Воронько, дергая себя за ус, – сколько бывает уварка?
– По-разному, голубчик, – всхлипнул повар. – Какое мясо… Другой раз и треть от всего может уйти.
Кругом зашумели.
– Ша, громодяне! – повысил голос Воронько. – Надо проверить, брешет он или нет. Свежее мясо есть еще, кок?
– В подвале, к ужину осталось.
– Давайте его сюда!
Когда мясо вытащили наверх, Воронько сказал повару:
– Режь ровно три фунта. Но, смотри, тютелька в тютельку.
Все придирчиво следили, как повар взвешивал отрубленный от тушки сочный кусок филея.
– Ставь чугунок на огонь! – распорядился Воронько. – Сейчас, товарищи, сварим этот кусок и посмотрим, сколько останется, а там решим – виноват старик или нет.
Кто-то недовольно протянул:
– До-олгая история!
Человека расстрелять, известно, быстрей, – нахмурился Воронько. – Ничего, подождешь!
– Правильно! – заговорили раненые. – Это он дельно придумал!
…Мясо варилось больше часу, и все это время члены «комиссии» и раненые, не отрываясь, следили за кипящим чугунком. По кухне растекался пар. Запахло жирным мясным бульоном. И послышались голоса:
– Ох, и жрать охота! Без обеда ведь сидим!
– Кабы не затевали бузу, давно были бы сыты!
Сварившееся мясо взвесили. В нем не хватало одного фунта и трех золотников!
Арифметикой занимались все. Имевшиеся у Воронько и Алексея карандаши разломали на шесть огрызков, каждому члену «комиссии» Воронько выдал по листу бумаги из тетради.
Когда все подсчитали, оказалось, что на общее количество мяса, предназначенного на обед уварка в двадцать четыре фунта была еще невелика, могло увариться больше.
– Ну? – спросил Воронько. – Что вы скажете, товарищи громодяне?
Члены «комиссии» переглядывались, чесали затылки.
– Кого же теперь будем судить? – продолжал Воронько. – Или, может быть, все-таки расстреляем старика? Что нам стоит?
– Ты не шуткуй! – сконфуженно пробурчал чернявый красноармеец, разглядывая исчирканную неуклюжими расчетами бумажку. – Всякое могло быть…
– Оно и видно, что всякое! – издевался Воронько. – Если черепушка не срабатывает, всего дождешься! Перебили бы людей, а после ищи виновных! А где он, главный-то свидетель? Поди-ка, поди сюда!.. Расскажи еще раз, как ты контрреволюцию разглядел?
– Братцы! – испуганно забормотал тот. – Ошибочка вышла!
Воронько сгреб его за рубаху.
– Я б за такие ошибки стрелял на месте! – свирепо раздувая усы, прогудел он.
– Почем же я знал! – оправдывался красноармеец. – Да я в жисть столько мяса не варил! Кто ж его, чертяку, ведал, что оно такое уваристое!
– А что, – обратился Воронько к раненым, – может, научим его кухарить, чтоб в другой раз не ошибался? Запихнем в чугунок и посмотрим, сколько от него останется?
Грянул хохот:
– Ото, сказал!
– Ай да чекист!
– Отпусти его: он костлявый-навару не будет! Смеялись все – и члены «комиссии», и раненые, и чекисты, – смеялись весело, от души, охваченные одним чувством радостного облегчения. Повара хлопали по круглым плечам, и он тоже улыбался, вытирая фартуком дряблое лицо, к которому вернулся его естественный багровый оттенок.
Вспомнили о других арестованных. Толпа повалила к подвалу. Врачей торжественно извлекли на свет и, – растерянных, ничего не понимающих, – обступив со всех сторон, повели через двор в здание госпиталя…
– Пошли, Михалев, – сказал Воронько, взглянув на карманные часы, – сколько времени потратили!
Возле ворот их догнал рыжий казачок:
– Эй, постойте!
