вчера в отношении Штатецки и Барбера. Пациентку зовут Габриель Риттнер. Позвоните еще раз в полицию. Я хотел бы получить об этом случае исчерпывающие сведения.
Габриель с усилием оторвала взгляд от снежного пейзажа. Как глупы, глупы люди, злорадствовала она. Почему у Эрвина должна быть фамилия Риттнер? Ей самой не нравилась фамилия мужа, хотя бывали мужчины и похуже, чем покойный надворный советник Риттнер. Слово «полиция» было ей неприятно. Вдруг она испугалась: увы, я проговорилась о гостинице.
Человеческих голосов больше не было слышно. Только стада и сани что-то подгоняло к операционному столу. Но Габриель не хотела быть безмолвной и беспомощной жертвой. Она хотела знать, знать все...
Она попыталась приподнять голову. Оглядела комнату. Врачи серьезно и молча мыли руки. На стеклянных дисках раскладывались инструменты. Устрашающие ножи, щипцы, ножницы, пилы. Дребезжали острые металлические приборы. Вдруг будто второе солнце — огромная лампа — с шипением нависло над нею.
Тут Габриель закричала, — впервые, не очень громко, словно пытаясь и перед лицом смерти соблюсти приличия. Профессор стоял рядом:
— Что такое, дитя мое? Ничего не бойтесь! Все произойдет очень быстро. Вы ничего не почувствуете!..
Габриель вскрикнула снова, еще тише, еще безнадежнее. Не от страха; просто созданиям божьим приходится осознать когда-то свое глубокое одиночество.
Старик подбадривал ее:
— Габриель!.. красивое имя. Итак, больше отваги, Габриель!
Он подал знак.
Все готово.
Подошел ассистент с маской.
— Дышите глубже, пожалуйста!
Да, она старалась глубоко, глубоко дышать. Она чувствовала маску на губах, и с истовой серьезностью послушного пациента пыталась дышать как можно глубже. Она явно проявляла свое усердие и готова была умаслить заботливых врачей своей услужливостью.
Голос профессора походил на плавные глухие раскаты грома.
— Любопытно узнать, насколько далеко вы от нас уйдете. Считайте, дитя мое. Раз... два...
Не только слова профессора — все вокруг гудело, как отдаленный гром. Будто она лежала под высоким сводом собора с гулким эхом.
— Считайте! Раз... два...
Габриель с удивлением вслушивалась в звонкий ровный голос, точно школьница отвечает на уроке:
— Раз... два...
Раз, два, три! Раз... два, три!
Поезд постоянно меняет ритм своих напевов.
Что это? Ведь еще мгновение назад Габриель была в заледенелых горах! Скользкая дорога утомила ее... Славная послеполуденная прогулка!..
Поезд не катится больше плавно и сонно. Энергично, с каким-то раздражением перетряхивает он наступающее утро.
Снег? Нет, снег шел вчера. Между вчера и сегодня пролегли долгая ночь и глубокий сон. В поезде только так и засыпают.
Все чаще бросаются навстречу путевые стрелки пересекающихся рельсов. Внизу многократно и рывками перекатывается мертвая земля.
Конечно! Поезд на Берлин! Поезд не остановишь, хотя Габриель знает, что попадет в Берлине в катастрофу, от которой, вероятно, вскоре умрет.
День наступил, а неделями длящееся ожидание, предвкушение радостной встречи, — исчезли.
Серолицый, сидевший у окна, отодвинул занавеску. Туманное утро, сосны, домики путевых обходчиков. Кроме нее еще пятеро пассажиров, выпрямившись в креслах, проводят ночь в запущенном неуютном купе второго класса. Почему все они на одно лицо? Мужчины не отличаются от женщин. Габриель пытается вспомнить, не во время ли поездки прочитала, что в чужой стране все лица кажутся одинаковыми.
Теперь тела ее попутчиков покачиваются из стороны в сторону, но люди не могут по-настоящему проснуться. Зачем вообще просыпаться? Спать можно везде, даже в чаду этого мерзкого запаха.
Габриель ищет в сумочке флакон с одеколоном. Но флакончик странным образом исчез. Зато сумка полна булавок и иголок, которые искололи руку, прежде чем Габриель успела ее вытащить. Какой беспорядок! Как ей теперь избавиться от этого запаха?
«Чую плоть человеческую!» — фраза из сказки. Любимое выражение Эрвина, кстати.
Все это можно было бы вытерпеть, если б Габриель точно знала,
Из скорого поезда не выпрыгнешь, зато можно покинуть во время сеанса зрительный зал кинотеатра. Габриель какое-то время воображает, что находится в душном непроветриваемом кинозале и смотрит поучительно-трогательный фильм. Габриель не любит зря терять время. Она не видит никакого удовольствия в этой безвкусной бессмыслице женской мечтательности. Габриель уговаривает себя, собрав всю силу воли, что не витает в облаках, ни о чем не мечтает. Прижавшись лбом к слезящемуся влагой стеклу вагонного окна, она понимает, что не спит, а остается в поезде, а тот мчится вперед.
Сколько мы уже едем мимо грязных руин, башен из сырого кирпича, штабелей бревен, гигантских жестяных складов со слепыми окнами? И это «центр мира»? На обшарпанных, огненно-закатных стенах домов тянутся ряды огромных вывесок, но Габриель слишком устала, чтобы читать всю эту рекламу с бесчисленными именами. В бесконечной череде пламенеющих стен зияют бреши. Внезапно улицы города взбухают дождливым ноябрем, в его холодной дымке хаотичное движение «транспортных средств» разделяет мечущуюся людскую массу, как киль корабля разрезает морскую пену. Вода каналов кажется не водой, а черной смолой, в которой накрепко увязли баржи и лодки.
Восемь лет не видела она брата; разве это не достаточная причина для поездки? Когда они встречались в последний раз? Во фронтовом госпитале в Коломее[39], когда она навестила раненого и умоляла врачей и генералов перевести его. Конечно, это была самая короткая и беглая встреча. Восемь лет и гнетущая затхлость ее брака с Августом пролегли между ними... Теперь Август умер. Убедительная причина для встречи!
Серолицый вместе с другими встает и вынимает из сетки багаж. Ядовитая и презрительная складка лежит вокруг его кисловатого рта. От внимания Габриель ничего не ускользает. Соседи не удостаивают ее и взглядом, никто ей не помогает. Она догадывается, что они просто ее не видят. Руки свело судорогой; Габриель сама достает сумочку и маленькую шляпную коробку. Больше у нее с собой ничего нет.
Снимая коричневый реглан с крючка, она думает:
«Встречает ли меня Эрвин?»
Но ответ она знает сама.
«Эрвин меня не ждет».
И вопрос, и ответ эфиром обливают ее тело. Мгновенно сгорая, оно превращается в лед.
Носильщик, злобно вращая глазами, размахивает руками перед ее лицом.
— Сколько багажа?.. Один?.. Два?..
Она послушно считает дальше:
— Три... четыре... пять...
Рассерженный мужчина отходит.
Впрочем, перрон вокзала переходит в эскалатор — спуск на улицу. Габриели, с ее двумя поклажами, почти налегке, не приходится даже идти самой. Серолицым, коих теперь сотни, тоже. Город заглатывает
