Радужные круги, сперва – нечетко, затем – все ярче и ярче, поплыли перед глазами, разбухли, почти скрыв лица ближних и доверенных.
– По истечении дней траура, положенных обычаем, пусть возьмет Пирр Эпирский в жены любую из моих дочерей, на выбор, и, буде от брака их родится сын, да увенчает его по достижении должного возраста диадема, ныне принадлежащая мне. Если же дочь, то прошу вас, присутствующих, распорядиться ее судьбой, не обидев приданым, достойным ее рода…
Больно! Больно!.. но голос по-прежнему тверд.
Почти тверд.
– И пусть Пирр, немедленно по прибытии в Скодру, поможет телу моему вступить на темную тропу. Если же тело уже не будет в силах высказать это пожелание, вам, присутствующим, надлежит сообщить царю молоссов волю моей души без искажений. И пусть Пирр возглавит свершение погребальных обрядов…
Внезапная слабость заставила прерваться.
И очень больно оказалось вынудить ее отступить…
И нежная мгла заколебалась совсем рядом, приманивая: шагни… шагни… забудься…
Нет. Пока еще нельзя… рано…
– П-и-и-ррр? – Взбулькнула слюна в уголке вновь растянувшегося в жутковатой полуухмылке рта. – Хох-х-хта-а-а?..
Его поняли.
– Он в пути. Он будет не позже полудня, повелитель! – почтительно откликнулась одна из смутных, безликих теней.
Осколками затухающего разума Главкий успел отдать телу приказ: что бы ни было, дыши до завтрашнего полудня. Не смей ослушаться! Не сме-е-е…
Сын Дэйрдра, внук Тэспа Длиннорукого уронил голову на плечо.
– Лекарь! – Голос Берата глуховат, но спокоен. – Когда повелитель вступит на темную тропу?
Врач-грек раздвигает веки сидящему, водит пальцем перед бессмысленно замершими зрачками, вслушивается в дыхание.
– Завтра около полудня, господин мой. Или чуть позже, – отвечает он уверенно. И врач-иудей согласно кивает.
– Хорошо. Вы более не нужны…
Это звучит как приговор. Но всем известно добродушие Берата, и следующая фраза возвращает лекарей к жизни:
– Нынче вечером вас отвезут на побережье. Вознаграждение получите у трапа…
Более не глядя на засуетившихся асклепиотов, Берат тяжелым взглядом окинул лица Приштины и Доресса, пожевал губами и, решив нечто, чуть заметно кивнул.
Будет так, как уговорено…
И вышел, не сомневаясь: далмат и дардан идут за ним.
Они и пошли. Но не тотчас. А задержавшись ровно на столько, чтобы успеть, не сговариваясь, плюнуть в лицо беспамятному ошметку заполнившей кресло плоти.
Получи, тавлантийский выродок!
За страх мой перед тобою, за братьев моих, гордость и цвет Далматии, которых я вынужден был предать в твои лапы!
За Дарданию мою, лишенную воли, ибо все равно не спастись бы ей от твоей алчности! За унижение мое!
– О-о-о-о…
Полутруп чуть вздрогнул, и оба отпрянули, бледнея.
Пустое… всего лишь беспамятный хрип…
Оба тяжко вздыхают. И покидают опочивальню, успев услышать последние слова, произносимые в смежной комнате Бератом, участливо присевшим на скамью рядом с заплаканной, тупо глядящей в стену царицей.
– …потеря и для всех нас. Плачь, сестра! И знай: если придет нужда, в любой беде вольная Пирустия поможет братьям тавлантиям…
– Не отстанем и мы, далматы! – с порога подтвердил Приштина, с сего часа – государь ни от кого не зависимой Далмации.
– Ты, царица, и дочери твои – родня дарданам! – вымолвил Доррес, отныне и впредь – самовластный князь Дардании…
И все трое замерли, предоставляя царице – нет! уже не царице, просто княгине тавлантиев! – осмыслить сказанное.
Услышала. Осмыслила. Кивнула.
Горестно. И – благодарно.
Супруг поспешил с уходом, а спорить с мужчинами – не женское дело. Взятое силой, но никому не завещанное, вернется к прежним владельцам, как и гласит закон. Будь здесь приемный сын!.. Но Пирр далеко, и ни о чем не знает! Остается лишь верить в благородство стоящих перед нею!..
О! У нее есть чем отблагодарить! Не зря же помянул ее дочерей умный, не бросающий слов даром Доррес! У каждого из них давно подросли сыновья, а осиротевшие земли тавлантиев весьма недурное приданое…
– Иди к себе, сестра, – впервые не только как родич, но и по праву дружественного соседа, Берат погладил женщину по худому плечу. – Мы распорядимся обо всем. Верно, братья?
Скорбно хмурясь, дардан и далмат кивнули.
– А… Пирр? – Голос тавлантийской княгини прозвучал устало, словно бы нехотя.
– Пирр? – Берат, шумно вздохнув, огладил волнистые, круто просоленные нитями седины кудри. – Его следует известить. Не дело, если воспитанник не проводит приемного отца…
– Бесспорно, – откликнулся Доррес. – Завтра на рассвете гонец помчится в Додону!
– Мальчик не успеет… – всхлипывает женщина.
– Тогда, сестра, – кивает Приштина, – гонец отправится прямо сейчас…
И трое вновь поняли друг друга без лишних слов.
Не далек путь до Додоны. Но и не близок. И никак не успеть молосскому царю до завтрашнего полудня…
– Будь жив Главкий!..
Возглас вырвался сам по себе, не подчинившись разуму.
Прыгнул в приоткрытое окошко, вылетел, подхваченный ветром, и погас, словно устыдившись собственного бессилия.
– Будь жив Главкий, он приютил бы тебя, и не больше, – тихо и безжалостно сказал Андроклид. – А может быть, и не приютил бы…
Киней кивнул. Иллириец был прозорлив и мудр. Он никогда не отказывал в совете, но трижды примерялся, прежде чем отрезать. Тем более по живому.
– Но как ты допустил это, Андроклид?!.
– Я сделал все, что мог. Может быть, даже сверх того. Но не все в моей власти, и ты знаешь это не хуже меня…
Томур не отвел взгляда.
И Киней-афинянин, простат Молоссии, понял: старый седой жрец говорит правду. Правду же, сколь бы неприятна она ни была, следует выслушивать, не перебивая, до конца. Поступающие иначе, как правило, действуют себе же во вред. Это проверено неоднократно.
– Готов допустить. Продолжай.
Три года назад он не смог бы позволить себе такого тона, беседуя со старейшим из служителей Дуба. Но за три года многое изменилось в Эпире, и сам Андроклид, не возмущаясь, безмолвно признал право простата говорить отрывисто и требовательно.
