– Жаахат их
– Жаахат им! Смерть отступникам! – так неистово и яро подхватили люди, что отзвуки многоголосого рева перелетели через Кшаа и долгим эхом рассыпались среди оврагов.
– Жаахат и лютая смерть Подпирающему Высь, который не нужен людям нгандва!
Десятки и сотни распаренных духотой, обезумевших людей подались вперед, и почтенный староста, единственный, кто сумел сохранить сейчас ясный разум, в ужасе сгорбился, пытаясь сделаться маленьким и незаметным. А остальные – дети, женщины, взрослые, старцы, даже мудрый, многое в жизни повидавший жрец – завороженно вытягивая шеи, исступленно и грозно вопили:
– Жа-а-хат!
Солнце плясало на занесенных над головами, невесть откуда взявшихся ножах, отражалось от потных людских лиц, подкрашивало розовыми тенями выкаченные белки глаз и, набираясь сил в земной ярости, звенело, словно никогда не виданный жителями равнин горный лед.
– Жаахат всем недругам правды Тха-Онгуа! – в последний раз страстно выкрикнул М'буула М'Матади, высоко вскинув узкий клинок. – А теперь пусть каждый, сознающий себя Истинно Верным, преклонит колени и помолится Творцу. Пусть сердца ваши будут открыты правде и закрыты для лжи…
Он поправил алую повязку, перетягивающую длинные волосы, и среди вновь опустившейся на берег Кшаа благоговейной тишины громко, отчетливо и уверенно произнес:
– Дождь будет. Я просил Творца о милости, и Голос открыл мне, что она будет дарована не позже завтрашнего утра. И пусть грязная кровь Могучих и их прислужников прольется так, как прольются дожди на нашу иссохшую землю!
Десятки ненавидящих взглядов скрестились на старосте, и старик попятился, пытаясь хранить достоинство, но все-таки помимо воли отгораживаясь слабыми ладонями от пронзающих глаз сородичей.
Короткая усмешка изогнула губы М'буулы М'Матади.
– Жаахат не знает пощады. Однако прошу вас, дети Тха-Онгуа: когда пройдет дождь, пусть те, кто осознает себя Истинно Верными, не трогают этого старого человека. Он трижды заслужил смерти, но в жилах его течет та же кровь, что в жилах моей матери, и в детстве он научил меня кулачному бою. Пусть останется жить, и пусть жизнь будет ему наказанием…
– О М'буула М'Матади… Отец… Да будет благословенно твое имя, Слышащий-Голос-Тха-Онгуа… – застонали, закричали люди, опускаясь на колени, вздымая руки, протягивая их к торжествующе улыбающемуся всаднику.
И вновь короткий треск громкой палки заставил толпу притихнуть.
– Довольно, – уже совсем тихо сказал сидящий на белом ооле. – Вера словам ущербна, и лишь делам, доказанным делом, можно доверять. Если слово мое окажется лживым – что тогда? Тогда вы со стыдом вспомните, как громко прославляли меня. Подождите до завтра. И если Тха-Онгуа подтвердит сказанное мною, жду вас в долине Уурры не позже следующего полнолуния!
Встряхнул массивной мордой белый оол, разворачиваясь вспять, и помчался прочь от реки, туда, где ждали вождя Истинно Верные, а рядом с М'буула М'Матади поспешали, стараясь не отстать от оола, Вииллу-вестник, рожденный в Верхнем Кшарти, и Г'Хавно, просветленный Творцом чесальщик пяток, бывший некогда Могучим…
…Люди расходились беззвучно, боязливо втянув головы в плечи.
Самые смелые нет-нет, да и бросали взгляд в Высь.
Но солнце даже не думало униматься.
Напротив, оно бесновалось страшнее прежнего, с удесятеренной яростью выжигая иссохшую, потрескавшуюся землю. К полудню зной сделался так страшен, что не только в хижинах, укрытых тенистыми кровлями, но даже и в прохладных доселе землянках стали терять сознание старики и самые слабые из женщин, а над умирающей Кшаа встала и вытянулась облаком до самого горизонта сизая туманная пелена пара. Уже не имея сил реветь, жалобно хрипели от удушья оолы и нуулы в крытых загонах, и невесть откуда обрушились на приречные селения тучи огромных слепней, жалящих больнее огня.
Потом пришла мгла, удушающая, страшная мгла.
Она припала к земле и сделала день вечером, а вечер – ночью.
А когда, бессильно роняя головы, стали хрипеть и плеваться багровой пеной уже и сильные мужчины- пахари, с востока, оттуда, где горы, задул ветер.
Люди, вповалку лежащие в земляных укрытиях, очнулись от сильного грома и блеска кривых молний, разрывавших предутреннюю тьму. Небо бороздили пламенные зигзаги. Порывы холодного, с каждым мгновением усиливавшегося ветра проносились над землей, качая вмиг ожившие деревья, пригибая к земле обезумевший от счастья лозняк, шурша камышом в плавнях.
Затем по кровлям звонко ударили первые капли.
Это был не дождь. Пришло то, чему нет имени в языке нгандва. Сорвавшаяся с привязи стихия, словно собираясь за одну ночь наверстать упущенное, наотмашь хлестала равнину косыми потоками воды – от Кшантунгу до Кшамату, Кшатлани, Кшанги, до Кшарти Верхнего и Кшарти Нижнего, до самого отдаленного Кшаари…
Вся равнина, все холмы, все овраги – все было залито, избито, измочалено плетками дождя. К утру он чуть притих, иногда даже синее небо и блестки теплого, доброго солнца на миг-другой озаряли насквозь промокшую, сладостно взбаламученную землю, а затем снова гремел гром, сверкала в тучах молния, грохотало где-то на востоке, там, где возвышаются горы, и нескончаемые жесткие струи били и кромсали землю. Она же, пьяная досыта, уже сверх меры напиталась влагой и больше не желала пить.
Мутные валы катились по влажной почве, не впитываясь, урча и сверкая.
Высохшие притоки великой Кшаа вздулись и, сметая все лежащее на пути, низвергались с холмов на равнину, и сама Кшаа, совсем еще недавно такая тихая, мирная, обмелевшая речушка, с истошным воем и грохотом катила свои седые, злобно вздыбившиеся воды, смывая и унося все, что не успели убрать люди. Повозки, обломки хижин, сено, оолы и нуулы, не загнанные в первые часы ливня в подземные стойла, – все, смешавшись, мчалось невесть куда, жутко подпрыгивая над водоворотами…
Три дня и три ночи буйствовали дожди, превратив жирную землю в топкое болото. Затем дождь прекратился. Мгновенно, словно исполняя чей-то приказ. Холмы снова подернулись голубой туманной дымкой, ушли тучи, щедрое, уже вовсе не злое солнце выкатилось из-за холмов и нежно приласкало равнину. Подул легкий ветерок, зашумели деревья, забормотала листва в душистых садах, а лишняя вода быстро ушла, испаряясь, словно ночная роса на рассвете.
А еще через два дня и три ночи равнина заискрилась, запестрела, зацвела.
Красные, опушенные белым гаальтаали, белые биммии, желтенькие «девичьи глазки» поднялись из изумрудной травы и цветным ковром покрыли землю. Темно-зеленая листва затянула рощи, высокий камыш зашелестел, заколыхался над спокойной водой, пугая болотную птицу…
И радовались люди нгандва, готовясь к пахоте.
Но меньше было пахарей ныне, чем в прежние годы.
Вооружившись кто чем, двести с лишним крепких мужчин из многолюдного поселка Кшатлани, и почти двести – из каменистого Кшанги, и полтораста – из болотистого Кшамату, и свыше сотни – из Кшарти Верхнего, и столько же – из Кшарти Нижнего, а всего – около восьми сотен смельчаков нгандва, рожденных на берегах Кшаа, ушли на восток, туда, где поднял знамя свое М'буула М'Матади, дабы помочь избраннику Тха-Онгуа сокрушить Могучих, лишних на этой земле…
А в славном Кшантунгу, где некогда впервые увидел солнечный свет парень Ваяка, курились еще никак не желающие затухать обломки самой большой и богатой из хижин, и среди черной груды золы, целый и невредимый, плакал, отталкивал руки жен и никак не желал уходить с пепелища дряхлый старик, приговоренный сородичами отныне и до самого последнего своего дня именоваться Оком Подпирающего Высь…
Смутные мороки скользят сквозь кустарник. Бесшумные, легкие, укутанные сиянием белой луны…
Большая поляна.
