затейливой и цветистой, чтобы потом сказителям проще было превратить ее в песню. Надлежит воздать хвалу Творцу, назвать имена отличившихся, сравнив их с тьяггрой, а то и со старым мвиньей. Это нетрудно. Это гораздо легче, чем объяснить людям сельвы значение первой победы в открытом бою над подразделением регулярной армии…
– Там, откуда я пришел, – дгаангуаби поднял взгляд на радостное утреннее небо, изукрашенное золотисто-розовыми отсветами, – живет воин, который никогда не знал поражений. С громовым къяххом на изготовку стоит у Сияющих Врат, неусыпно охраняя покой Творца, а зовут его
Воины внимали, округлив рты, словно детвора у праздничного костра.
– Ныне, в миг, когда пали двери мьюнд'донга, он говорил со мной…
Воины слушали, боясь вздохнуть.
– …и, восхищенный вашим мужеством, сказал, что дарит воинам дгаа свое славное имя!
Дмитрий вновь умолк, но уже по-иному: не запнувшись на полуслове, а словно бы пробуя мграри на вкус.
– Отныне вы тоже – Гвардия. Вы –
Потрясенные, опьяненные восторгом урюки расслабились.
Дмитрий обернулся.
Круглая площадь понемногу заполнялась жителями деревни. Их было уже гораздо больше двух сотен, и хотя численность еще скрадывалась огромностью пустынного торговища,
Старики стояли впереди, кутаясь в синие холщовые накидки.
Было так тихо, что стало слышно сладкое причмокивание младенца, сосущего грудь юной женщины. Застеснявшись, мать грубо оторвала малыша, и тот залился требовательно-заливистым плачем, но тотчас же, успокоившись, весело загулил, размахивая смуглыми ручонками.
Дмитрий невольно улыбнулся.
Сквозь толпу тоже покатились беззлобные смешки.
Пронзительная тишина смягчилась.
Но не очень.
Дгаангуаби до боли сжал зубы.
Мвамби
Кхарьярра можно понять.
К ним пришла война, которую они не звали и не ждали.
До Дмитрия донесся тихий и недобрый ропот воинов.
Уловив неприязнь, чуткая толпа насторожилась.
Смешки смолкли.
Безмолвный и недобрый разговор.
Опасный.
Безысходный.
И в тот миг, когда напряжение достигло пика, готовое прорваться криками, оскорблениями и стрельбой, на площади появился дгаго.
Трудно было понять, когда маленький человек успел переодеться, но лицо и руки его сияли чистотой и даже благоухали притираниями (оказывается, дгаго далеко не бедняк!), тщательно расчесанная шапка курчавых волос ниспадала мелкими косичками, новая бело-красная
Карлик вооружен, как и подобает мужчине, еще не прошедшему обряд очищения после боя, но не трубкой ка-мглу, с которой не расставался всю ночь, а самым настоящим двулезвийным къяххом, насаженным на роговую рукоять. Правда, остро отточенный топор крохотен, словно детская игрушка, да и сам вид коротышки-дгагусси, шагающего с оружием рослых людей, способен вызвать смех – но почему-то никто не смеется.
Потому что вслед за Жагурайрой идут дети.
Мальчишки, старшему из которых, пожалуй, нет и тринадцати. Но сейчас трудно говорить наверняка, дети ли это. Корка запекшейся крови, перемешанной с жирной сажей, надежно смазывает возраст, и очень может быть, что под слоями грязи, покрывающей осунувшиеся лица, скрыты косые ритуальные рубцы. Во всяком случае, из-под обгоревших бровей на людей Кхарьяйри смотрят тусклые и одновременно пронзительные глаза воинов, только что вышедших из битвы. Таких глаз не бывает у сопливцев…
Рядом с Жагурайрой идут
Много. Почти полсотни. Словно все дгагусси последних десяти десятков весен, покинув Высь, пришли на торговую площадь Кхарьяйри.
– Убей меня, почтенный Квиквуйю, – говорит дгаго, опустившись на колени перед мвамвамби, сухощавым стариком с уродливыми пятнами волос на обожженном лице. – Убей Жагурайру, который виноват во всем. Отошли его голову Проклятому, и Проклятый смилуется. А если нет, смилуется Чужак.
– Убей меня, дед! – падает в пыль перед Квиквуйю его точная копия лет десяти от роду. – Убей Квикву, который первым пошел за наставником Жагурайрой, чтобы сделать то, о чем ты говорил, запершись на засов…
Обожженный лик мвамвамби Квиквуйю искажает гримаса боли.
– Убей меня, отец… Убей меня, дядя… – звучат тонкие голоса.
Что-то непонятное, непостижимое происходит на площади.
Замерли потрясенные урюки. Застыли подавленные Кхарьяйри.
Воздух вздрагивает, колеблется, и в мареве возникают тени, которым никогда уже не стать взрослыми…
Расстрелянные. Изрубленные. Затоптанные.
–
Стонет площадь. Воет раненым гхау. Матерым гхау, отсидевшимся в логове, пока охотники убивали щенят.
– Люди Кхарьяйри! – Мвамвамби Квиквуйю поворачивается лицом к сельчанам, и лицо его, залитое поверх ожогов страшными мужскими слезами, способно сейчас напугать даже Ваарг-Таангу. – Мы хотели уберечь достаток, но что толку, если наши дети… наши дети…
Толпа гудит, сочувственно и невнятно.
Зыбкое марево пыли и света пляшет над площадью.
Над стариками в синем, преклонившими колена перед йу-двали.
Живыми и мертвыми…
– И вы видели все это собственными глазами, князь?
