Сельва умеет ждать

господина Марк-Издекюстина пущать никак не велено. Вы уж меня, старую, не подведите под монастырь.

– Обижаете, Гита Самойловна, – снисходительно ответствовал рав. – Вэллс его фамилия, не видите разве?

– Ох-ти! – Божий одуванчик всплеснул лапками; швабра с грохотом обрушилась на пол, вздыбив из трещин заспанную моль. – Приехали все же! Не забыли! – До сих пор неразборчивые под сенью платка глазки вспыхнули лукавым прищуром, фальцетик обернулся тенорком, рассыпая по помещению бисер милой картавинки. – Г'ада, аг'хиг'ада, my dearest Gerberth! Проходите, батенька, что ж вы на пороге-то застыли, во мгле? – Бисер сменился полновесными бильярдными шарами. – А! Уж! Наш-то! Как! Рад! Будет!

Коротко простучав костяшкой указательного пальца в стену, Гита Самойловна отвесила посетителям щедрый земной поклон, завершив коий, деловито спросила:

– Бердышок-то возьмете, али как тогда?

– Не впервой, прорвемся, – вспушивая пейсы, отозвался ребе.

И оказался почти не прав.

Сквозь то, где они попали,[49] безоружным прорваться было непросто.

Крохотный, неприятно многогранный казематик потрескивал по швам, готовый вот-вот лопнуть от натуги, и в сивых клубах забористого человечьего духа бродили, обругивая друг дружку и перепихиваясь локтями, до последнего предела взвинченные, агрессивно-послушные тени.

– …А он мне и говорит: оставь надежду, – вылетело навстречу вошедшим из глубины каземата. – А как я ее оставлю, если она у меня парализованная?..

И стало тихо.

На Петю не раз смотрели с ненавистью. Но так – ни разу.

– Спокойно, граждане, спокойно! – Рав раскинул руки широким крестом. – Нам пока что не туда.

На смену ненависти пришла неприязнь, подслащенная намеком на возможность симпатии.

Буром пролагая себе дорогу, из мешанины вытолкнулся крепкий чернобровый дед в соломенном брыле и чудовищном иконостасе орденов на расшитой петушками косоворотке. Затмевая «Муфлона» трех степеней и прочую дребедень, где-то на уровне объемистого живота сиял и переливался бомборджийский «Борз-ой- Борз» с мечами и бантом.

Петя пустил слюнку.

– Не куда? – Рык у ветерана был уникальный, генерал-полковничий, а то даже и старшинский. – Не к мастеру? Не к бухгалтеру? Не к паспортисту? Смотреть в глаза, отвечать не раздумывая!

– Лично мы по вопросу натурализации, – смиренно поведал рав.

Месиво жалостливо вздохнуло. Возможность симпатии реализовалась.

– Сурьезный ты мужик, смотрю, хоть и поп, – уважительно крякнул орденоносный дедок. – Ну, давай, может, и обломится…

– Как же, обломится! – сварливо взвизгнуло нутро каземата. – У них там что ни день, то новые правила! А квоты все режут и режут, фукуямы проклятые!

– Не скажите, милочка, – возразил визгу грассирующий баритон. – Вот мне намедни свояченица рассказывала, что кузен золовки первой учительницы ее ближайшей подруги своими ушами слышал от отчима второй гражданской жены старейшины нашего тейпа, что его единоутробный брат, можно сказать, уже одной ногой почти что там; представьте себе, душа моя, ей даже обещали назначить собеседование…

– Ей? – удивились во мраке.

– Ну, ему, какая разница? – огрызнулся баритон.

– Между прочим, очень даже большая! – злобно пояснили из тьмы. – Потому как вашего брата завсегда пустять, а вот моя сеструха уж и не молодая вроде, еще при первом Шамиле через Терек хаживала, да им разве докажешь, что не собираешься там замуж за негру выскакивать?..

Процесс пошел.

Под сурдинку пререканий, плавно переходящих на личности, рав, ни на что уже не обращая внимания, споро чертил на полу прихотливо изогнутые каббалистические знаки.

Одна за другой загогулины наливались синевой, а затем вспыхивали ярким багрянцем, высвечивая неразличимый ранее тупичок. Из серой толщи нештукатуренных стен понемногу проступала наглядная агитация.

Всеми забытый и до крайности утомленный общим невниманием к собственной персоне, Петя демонстративно проследовал к стендам.

«НАШ ГЕРБ«и «НАШ ПРАПОР«не представляли собой ничего святого, особенно на Петин взгляд, хотя в крайнем случае он готов был гордиться и этим. Естественно, не бесплатно. От «НАШЕГО ГИМНА«неумолимое время оставило на щелястой доске лишь бессмертные строки: «…пока что нет, но счастье так возможно…» и краткую справку об авторах: музыка Видсяну, слова Додону. Инициалы отсутствовали. «НАША МЯВА«оказалась почти лингвой, хоть и с акцентом, а сквозь абсолютную темень, заполнявшую щит «НАШЕ ВСЁ«, на Петю смотрели жалобные глаза лобастого, бровастого, не по- доброму красноносого сельского интеллигента, ненароком загремевшего в стройбат. Зато «НАШИ ВРАГИ«выглядели вполне солидно, особенно дородная мадам в усыпанном бриллиантами треухе…

Меж тем рав Ишайя камлал вовсю.

– Алеф! Шин!! Вав!!! Самех!!!! Уф… Готово… За мной.

С трудом прервав процесс завороженного созерцания треуха, Петя одним скачком настиг ребе, целенаправленно внедряющегося в самый центр воспылавшей в тупике пентаграммы.

И далее.

В распахнутые встречь идущим объятья радушно ухающего непонятно кого, неплотно упакованного в некое подобие савана с бранденбурами, победно развеваемое непонятно откуда дующими ветрами.

– Равви, дорогой! Сколько лет, сколько зим! Это с тобой?

– Со мной, – подтвердил рав, вырываясь.

– Оба?

Ни оглянуться, ни изумиться рав не успел.

– Да! Я с ними! Особенно с их преосвященством! – тоненьким, обостренно агрессивным фальцетом бальзаковского возраста прозвучало на уровне левой Петиной подмышки. – Потому что иначе же невозможно! Я тут третью неделю хожу как на работу!

Петя осторожно отодвинулся.

– Обождите. – Рукава савана взметнулись. – Вам чего?

– Справедливости! – взвизгнула дама.

– И только?

– И справку!

– Какую еще справку?

– Что дом рухнул.

– Зачем?

– Для приватизации.

– Рухнул для приватизации?

– Нет, справку для приватизации.

– Приватизации чего?

– Дома!

– Какого дома?

– Моего. Который рухнул.

Саван, давно уже сидящий за обшарпанным письменным столом, озадаченно умолк. И молчал долго.