Мелисента взошла в крепость. Она бродила босая по обломкам камней, не обращая внимания на то, что острые камни ранят ее ноги. Другое занимало королеву — она искала… Но среди множества окровавленных трупов она не видела ни Евангелины, ни эмира Дамасского. Вот что-то блеснуло в развалинах башни… Осколки хрустального сосуда, в котором Евангелина хранила святую воду! Королева задумчиво подобрала сосуд, сложила осколки в кошель, подвесила к поясу. В ее голове снова начали роиться мысли…
Однако сначала требовалось отыскать Евангелину и заставить ее замолчать навеки. Решительно тряхнув головой, Мелисента покинула Иерусалим и двинулась по направлению к Константинополю.
И почти сразу увидела ту, что занимала ее мысли. Евангелина, с распущенными волосами и скорбным лицом, шла по дороге, будто во сне.
— Ах, дитя, слава Богу, я нашла вас! — воскликнула Мелисента вполне искренне.
Девушка замерла на месте. Ее огромные глаза, остановились на лживом лице Мелисенты.
— Что будет с Константинополем? — прошептала Евангелина. И слезы медленно потекли по ее щекам.
— Константинополь сделается собственностью Иерусалимской короны, — растолковала Мелисента. — А чего вы ожидали, дитя мое?
— Так вы… лгали! Вы лгали! Я ведь чувствовала, я знала! Даже тогда, на стене! Этот лекарь — он же эмир, не так ли? — и вы — вы говорили разное. Вы говорили, что больны, а лекарь сказал, что больна я одна. Боже мой!
— Бедное дитя, — пробормотала Мелисента. — Бедное мое дитя…
— Но Балдуин — он действительно болен? Умоляю, не лгите мне хотя бы сейчас!
— Да, он действительно болен. Его вылечат. Все будет в порядке.
— Эмир заставил меня молчать, иначе я кричала бы о вашем предательстве со стены! Но он взял с меня клятву, что я буду молчать… А потом началась эта ужасная бойня. Я пренебрегла своей клятвой, я нарушила обет ради страдающих… Я целила мусульман святой водой, и их раны затягивались…
— Бедное мое, милосердное мое дитя, — проворковала Мелисента, обнимая Евангелину за плечи. Девушка вся горела, как в огне. И так, прижав ее к себе, Мелисента осторожным, стремительным движением полоснула ее по горлу.
И тотчас же отскочила, оттолкнув от себя тело, чтобы не замарать в крови свои монашеские одежды.
— Бедное дитя, — повторила Мелисента, как во сне. И никого в тот миг не любила она исступленнее.
Упав на колени, она стала молиться.
Сколько времени прошло? Неведомо. Только вдруг Мелисента увидела, что идет по дороге, мимо стен Иерусалима, в сторону Дамаска, и обнимает Евангелину за плечи, как сестру или подругу, и девушка доверчиво шагает рядом, и плечи ее теплы, а щеки розовы. Белый шарф — знак неземного — один на двоих окутывал их.
— Мы мертвы? — спросила Мелисента.
— Не знаю… Может быть, мне вернуться? Вы убили меня? — отозвалась Евангелина.
И оглянулась.
Оглянулась и Мелисента.
В пыли, у дорожного куста, она увидела два тела, сброшенные душами, как старая одежда: изуродованное — Евангелины и застывшее в молитвенной позе — свое. И глядя на себя сверху, поняла вдруг Мелисента, что становится старой и уродливой и что все в ней вызывает теперь отвращение — и ханжеская складка губ, и разлохмаченные волосы, и лживые глаза…
///
И поспешила отвернуться Мелисента и так сказала Евангелине:
— Я убила тебя, дитя мое. Ты уходишь к Богу. Не бойся. Позволь мне проводить тебя.
— Ты так веришь в Бога, Мелисента?
— О да! Я верю в Него всей душой.
— Если бы мне иметь твою веру, Мелисента. Если бы мне верить, как веришь ты!
— Господь с тобой, Евангелина! По твоей молитве творились чудеса; я же лишь рыдала в раскаянии, когда совершала очередное преступление.
— Моей веры никогда не достало бы для того, чтобы совершить преступление и знать, что Бог все же не отступится от меня. Скажи, Мелисента, ты действительно хотела отречься от Балдуина?
— Это правда. Ты почувствовала, не так ли?
— Да.
Они шли, оставляя позади города, селения и людей, невидимые для живых, свободные от лжи и страстей. И не нужны были им люди, и ложь, и страсть, и война, ибо находились они во владениях смерти, и была смерть прекрасна и чиста.
И миновали они поворот на Александрию, где повстречались с толпой убитых воинов. Брели воины вперемешку, правоверные и неверные, и бранились по дороге, и кричали, что вернутся и отомстят, и полны были темных страстей, и рвались они скорее возвратиться на землю. Но мимо них прошли Евангелина и Мелисента, ибо к тишине они стремились.
И за поворотом, когда скрылась из вида Александрия, неожиданно охватила их тишина. Неземная то была тишина, невероятная, внезапная, как удар меча.
Не стало больше людей и поселений, смолкли все голоса. Только скала по левую руку и певучая темная река — по правую. Бежала эта река по большим плоским камням и неумолчно пела, скрываясь под нависшими ветвями, и разговаривали ее воды на неведомом языке, так что казалось — вот-вот поймешь, о чем лепечут струи.
Сырая тропинка липла к босым ногам. Все медленнее шли обе путницы, все тише звучали их разговоры и наконец иссякла речь. Настало безраздельное царство певучей воды, полумрака и одиночества. То было преддверие рая.
Наконец показался залитый солнцем луг на другом берегу реки. Через реку было переброшено белоствольное дерево — узкий мост для праведных.
А за лугом разливался безраздельный свет.
Мелисента оттолкнула от себя Евангелину, и та пошла вперед. Остановилась на берегу. Оглянулась. Совсем как тогда, в Иерусалиме, перед тем, как ступить на лестницу, спущенную ей сарацинами. Мелисента кивнула.
И византийка птицей взлетела на ненадежный мост и пошла над водами, ни разу не покачнувшись, ни разу не усомнившись, легкая и уверенная. И чем дальше она уходила по мосту, тем больше окутывал ее свет.
Вот она ступила на луг, и тотчас же высокая трава поглотила ее ступни. Теперь вся Евангелина была залита светом — сгусток жизни в океане золотистого сияния. Она шла, шла по солнечному лугу, все больше растворяясь в сверкании близкого рая.
А Мелисента стояла на берегу темной реки, на влажной тропинке, и неотрывно глядела ей вслед. Вдруг Евангелина остановилась — еле заметная фигурка в пронизанной золотом зелени — и, повернувшись, махнула рукой той, что нанесла ей смертельный удар.
И вот тогда обильные сладкие слезы потоком хлынули из глаз королевы.
34. О том, как королева возвратилась в Иерусалим
— Когда Мелисента вернулась из рая, мусульманский Иерусалим уже пал.
Медленно шла она по тропе вдоль райской речки, долго мешкала у поворота, не решаясь снова войти в мир живых. И все же она была еще жива и ей предстояло продолжать бороться. Потому, преодолев себя, шагнула Мелисента за поворот и оказалась в шумной, бестолковой Александрии.
Мир людей с их суетой и криками навалился на Мелисенту, раня ее болезненно и страшно. Закрывая уши, отводя глаза, брела она по дороге к тому месту, где осталось ее бренное тело, погруженное в молитвенный экстаз над трупом Евангелины.
И вот видит она разоренный Иерусалим, видит, как сбрасывают с обломков башни зеленое знамя Пророка, как бродят вокруг раненые, как госпитальеры, сбиваясь с ног, пытаются спасти тех, кто еще может жить, как наемники милосердно перерезают горло тем, кого надлежит избавить от лишних мучений. Беспорядок, шум, суета — неизбежные спутники первых часов победы. Ни одного мусульманина в крепости уже не было.
Впрочем, один все же нашелся. Стоял со связанными руками. Один крестоносец бойко продавал его второму.
— Ваше величество! Вы живы, — встретила Мелисенту фрейлина.
— Ну конечно я жива, Агнес. Сегодня мужчинам было не до меня, слабой женщины.
— Где вы были?
— В раю.
— Евангелина?
— Мертва.
Агнес посмотрела в глаза своей королеве, но ничего не сказала. Вместо этого она махнула рукой в сторону Балдуина:
— Я привела его сюда, ваше величество, как вы и просили.
— Отлично. Я хочу отвести его в Дамаск. Этот юный негодяй действительно болен. Интересно, остался ли в живых мой друг эмир? Я предложила немалую сумму тому, кто сумел бы отправить его на тот свет.
С этими словами Мелисента подхватила под руку Балдуина и потащила его к Дамаску. Посреди всеобщей неразберихи исчезнуть незаметно не составило никакого труда.
В Дамаске было печально — безлюдно, пусто. Над стенами кружили вороны. Однако эмир, хоть и израненный в последнем бою, был жив и встретил Мелисенту коварной улыбкой.
