капельницы, кокетничал с сестрами, с аппетитом ел принесенную мною дыню, передавал приветы общим знакомым, делился со мною планами на будущее.
Я навестил его в палате онкологического центра. Он острил по поводу поставленной ему капельницы, кокетничал с сестрами, с аппетитом ел принесенную мною дыню, передавал приветы общим знакомым, делился со мною планами на будущее.
Случайно узнал от врачей, что накануне Никита лежал в реанимации… От врачей, не от него! Я особого значения не придал этой новости, ибо внешний его облик разительно отличался от того, который был в Щелыкове, настолько разительно, что, вернувшись домой, я тут же позвонил матери Никиты Анне Ивановне и сообщил, что Никита явно выздоравливает, хорошо выглядит, бодр… Она ответила: «Я разговариваю с ним несколько раз на дню по телефону и по голосу тоже чувствую: ему лучше!»
После просмотра очередной премьеры в театре Никиту спросили:
– Ну как вам, Никита Владимирович, а?
– Я понял, что у мышей мы научились портить все, что ни попадется…
…Через четыре дня он умер. Я был потрясен! Не может этого быть! Не может! Умер?!
Еще больше я был потрясен тем, что ни его мать, ни жена, ни друзья не знали, что он-то, оказывается, знал о неизбежности скорой своей смерти еще до последнего посещения Щелыкова и тем не менее, превозмогая и черные мысли, и боль, и удушье, старался – теперь это стало очевидным – казаться бодрым, веселым, чтобы не доставлять лишних страданий своим близким! Нашему общему знакомому в Доме творчества, как выяснилось позже, за несколько дней до отъезда в Москву он признавался: «Я приехал сюда обреченным. Приехал прощаться! Прощаться с колдовской природой, со щелыковскими друзьями детства, с духом местных красот. Поеду в Москву умирать, там наши могилы! Подгорных! Никому ни слова! Прощай!» Дал ему денег и добавил: «Когда узнаешь о моей смерти, купи водки и устрой поминки, но обязательно в лесу! Прощай!»
Все было исполнено, как хотел Никита…
Кто сказал ему правду о его болезни? Неизвестно. Да и не нужно его искать. Он помог Никите уйти спокойно, без вдруг обрушивающихся нервных потрясений, «по-хозяйски» прожить свои последние дни… Срежиссировать и исполнить замысел… мужественного и благородного «ухода со сцены»!
До начала концерта в университете прогуливаемся по Воробьевым горам… Нас приветствует, отдав честь, милиционер…
Никита:
– Принял нас за Герцена и Огарева!
Легкоранимый баловень-интеллигент, как говорят, «гнилой интеллигент», далекий от атлетической внешности, лишенный мощных бицепсов, оказался человеком огромной силы воли, порядочности, наделенным высочайшим божественным качеством – чувством сострадательности и любви к ближним! «Страдая сострадал». Он оказался истинным христианином, принявшим смерть спокойно, как неизбежное, не будучи, кстати, верующим ни по формальным, ни по внешним проявлениям, ни по ритуальности, ни по каким-либо другим признакам.
Спектакль «Выбор» Юрия Бондарева. Подгорный в роли Рамзина – богатого русского, живущего в Германии, женившегося на немке… Рамзин болен. Рак. Он приехал в Россию прощаться с матерью. Кончает жизнь самоубийством.
Никита приезжал на репетиции, вплоть до двух генеральных, – на автомобиле «Скорой помощи» из онкологического центра…
Финальная мизансцена спектакля: Рамзин поднимается на последнюю ступеньку лестницы, идущей вверх, к небу… останавливается, освещенный лучом яркого света, поднимает руку и произносит последнее слово в своей роли, и, как оказалось, в жизни: «Прощайте!» (С огромным успехом Никита сыграл всего три спектакля…)
…На поминках я обратил внимание на книжную полку, на которой гордо покоился бюст вечно готового «к бою умов» великого Сократа и подумал о том, что Никита наверняка знал описанную Платоном кончину мудреца, случившуюся за 39 лет до н. э., которая может быть сравнима только с распятием Христа…
…Завистники-афиняне выдвинули против старого босоногого Сократа ложные обвинения. Он был приговорен к смерти… Палач, симпатизировавший Сократу, дал ему смертельный яд и прошептал на ухо: «Старайся легко принять то, что неизбежно!»
Я убежден, что именно эти слова были компасом предсмертных дней моего дорогого, любимого и незабвенного друга Никиты Подгорного!
Михаил Михайлович Яншин
Незабвенный, добрый, открытый, созданный для улыбки и юмора, уютный и магнитообразный, в чем-то не защищенный, талантливый, обаятельный, сентиментальный, очень темпераментный и чуть-чуть ленивенький, любитель вкусно поесть и пригубить, спеть романс, азартно поиграть на бегах и «поболеть» за футболистов «Спартака», неспособный тратить время на интриги и кляузы, любимец публики – дорогой Михаил Михайлович Яншин!
Однажды он сказал:
– Я не понимаю четырех вещей. Первое. Зачем нужно было делать революцию? Второе. Как на радио вырезают буковку из слова? Третье. Как по воздуху передают цвет? И четвертое. Зачем Бог придумал гомосексуалистов?
– А что для вас самое непонятное, Михаил Михайлович?
– Первое. Зачем было делать революцию?
Пять утра. Утренняя чудесная Москва. Грузовики развозят по булочным ароматный хлеб. По улице Горького (теперешней снова Тверской) идет одинокая фигура, читающая на ходу вслух книгу. Поднимает голову. Узнаем – Яншин!
– Доброе утро, Михаил Михайлович!
– Доброе. Что, молодежь, не спится?
– Мы на рыбалку, а вы?
– Да вот работаю. Готовлюсь к постановке «Кровавой свадьбы» Гарсиа Лорки в театре «Ромэн».
– Успехов вам.
– А вам клева.
– Спасибо!
Яншин в качестве главного режиссера театра имени Станиславского присутствует на заседании коллегии Министерства культуры. Ведет коллегию министр Екатерина Фурцева.
– Екатерина Алексеевна, меня ваше министерство и вы постоянно с утра до ночи учите, как мне работать, что и как ставить. Я устал от подсказок. Я вот, например, не подсказываю колхозникам и их передовой представительнице мадам Загладе, как и зачем продавать огурчики за бешеные деньги!
Общеизвестно, что после этих слов Михаил Михайлович уже с затруднениями продолжал руководить театром, ощущая на себе пресс чиновничьего мира.
Как-то пригласили Михаила Михайловича Яншина поработать на дублировании иностранной кинокартины.
А делается это так: на экране идут склеенные в кольцо несколько десятков метров пленки, кадры которой повторяются до тех пор, пока наш артист не рассмотрит смыкания губ иностранного артиста и не «вложит» в эти смыкания русские слова (текст лежит на пюпитре перед глазами дублера).
Михаилу Михайловичу предложили озвучить полного по комплекции, очень похожего на него французского артиста, но, в отличие от размеренного, с придыханием, медленно говорящего Яншина, «выталкивавшего» свой текст, подобно пулеметной очереди. Колечко пленки, предложенное для пробы, было продолжительным, слов много. И Яншин, конечно же, «застрял» в этой ювелирной охоте за синхронным попаданием русских слов в смыкания губ «пулеметноговорящего» артиста. Устал, взмок. Время идет. Режиссер, молодой человек, очень осторожно осведомился:
– Ну как, Михаил Михайлович, может быть, попробуем записать?
– Давайте попробуем. Но вот какая петрушка получается… В отдельные слова я кое-как попадаю, вроде бы синхронно получается, а вот попасть в смыкания нескольких слов и тем более в весь этот отрывок… Не знаю, не знаю… Ну давайте попробуем.
