Вадим залег за камнем, расчехлив пистолет. Черные солдаты появились со стороны озера. Они рассыпались по поляне, прячась за валунами. Вскоре он понял, что нападающие палят беспорядочно. Это был отряд без командиров. Скорее всего, «голова» операции сгорела в вертолете.
Внезапно земля и небо вздрогнули от далекого взрыва, и со стороны храма отца Гурия высоко взметнулось густое горчичное облако. Вадим косил их огнем ненависти и ледяной яростью. В него били со всех сторон, но серый камень хранил его и отражал автоматные очереди нападавших. Черные низкорослые фигуры в кожаных шлемах-полумасках так и не смогли взять его в кольцо. Несколько трупов лежали поодаль, двое или трое остались за валунами «обсерватории», но патроны были на исходе. Вадим подпустил близко неуклюжую мешковатую фигуру и ударил из-за камня. Нападавший успел сделать несколько шагов и завалился набок. Тело его замерло в трех метрах от камня-следовика. Резким броском с перекатом Вадим вывернулся из-за камня и успел выхватить из его рук маленький пистолет-автомат. Он не сразу понял, что ранен. Лишь через минуту он почувствовал боль, рубаха на груди намокла, от крови ало заблестела трава. Он отстреливался одиночными, экономя патроны. Стрелял метко и видел, как от его выстрелов заваливаются в траву черные тупоголовые личинки. Атака захлебнулась. Пошатываясь, он добрел до ближайшего трупа, сорвал черный кожаный шлем-маску: Щелкунчик! И еще, еще один… Рыжеватые волосы монстров шевелил ветер. «Сеиримы», солдаты Армагеддона, боевые машины будущего…
Он сел, прислонившись спиной к камню-следовику, сухо и твердо перевязал рану на груди и долго смотрел за озеро, на холодную желтую зарю.
Через бывшее поле боя к нему бежала Лика. Подбежала, припала к его плечу и наконец-то заплакала освобожденно. Пепельные губы Вадима жалко шевельнулись, он еще силился улыбнуться, утешить ее. Розоватая пена вспучилась в уголках рта. Он отер губы здоровой рукой. Кровь на губах – плохой знак, наверное, пуля задела легкое.
– …Олененок, родной… – прошептал он с тяжелыми всхлипами. – Эти твари взорвали храм. Но я убил их… всех…
Она помогла ему встать, подставила плечо, поддерживая, повела к озеру. Держась друг за друга, они спустились к кромке воды. Каждый следующий шаг давался ему труднее. Повязка быстро набрякла кровью. Лика почти доволокла его до берега. Они легли у водной кромки и жадно пили озерную воду. Лика неумело сделала перевязку. Обложила слабо кровящие скважины листьями крапивы, спеленала грудь остатками белой вышитой рубахи.
– Лика, нам надо переправиться за озеро, там живет моя мать. Если умирать, то лучше там… – позвал Вадим.
Но она словно не слышала его, думая о своем.
– Там, за болотом, я встретила Влада. Он живой, он говорил со мной…
– Если ты еще любишь его… уходи… – Он крепко прижал ее голову к своему плечу.
Она не поняла, не запомнила его последних слов. Но она слышала прерывистый стук сердца и по дрожи в ладонях поняла все.
Немного погодя он едва слышно заговорил, с трудом подбирая слова, при каждом усилии или глубоком вздохе рана кровила.
– Сделай плот… Здесь на берегу есть сухой топляк, коряги… Возьми нож, нарежь ивы… Скрути бревна лозой, лапник соберешь потом… И длинный шест… Я покажу, куда плыть…
Она по колени заходила в стылую воду, работала быстро, яростно, словно с ней была молитва Ясны, и силы ее не убывали, и осенний холод не причинял ей вреда.
К ночи двухслойный плот был собран. На рассвете они доплыли до храма. Белого витязя уже не было на холме, лишь высокая груда обугленных кирпичей рассеивала по окрестностям черный дым. Зычно кричали и дрались вороны. Ветер донес запах гари.
В скорбном безмолвии они миновали холм.
– Лика, давай поищем лодку, она была за ветлой, в тростнике…
Лика сошла в воду. Ее шаги долго шуршали в зарослях.
– Лодки нет… значит, они живы, они уплыли, я видела след в тростниках.
– Живы… – одними губами вывел Вадим.
– Посмотри на берег, – окликнула его Лика через несколько минут. Она приподняла его голову, помогая рассмотреть что-то смутное, тающее в тумане. – Посмотри, крест зацвел!
Собранный из неокоренных осиновых стволов береговой крест отца Гурия пустил побеги и, подгоняемый последним теплом, вылущил робкие бледно-зеленые листья.
Они плыли целый день. На закате над ними закружили чайки. Белый волк вышел на высокую береговую сопку и проводил плот глазами. Впереди в холодном тумане замаячило устье его родной Еломы, единственной реки, вытекающей из озера. Течение несло плот к родному дому. Через несколько километров река обмелела, и плот заскреб об обросшие тиной камни. Наступила ночь, а они все так же плыли, не встречая ни огней на берегу, ни рыбачьих лодок. Сонный месяц плыл за ними, как терпеливый соглядатай.
От шеста на ладонях Лики вспухли и намокли мозоли. Лицо почернело от усталости, но она держалась бодро и прямо. Лежа на плоту, Вадим смотрел вверх, на ее тонкий силуэт, словно летящий над ним в ночном небе среди ярких осенних звезд. И через тысячу лет он узнает этот летящий абрис, прямые, как на египетских фресках, плечи, и гордую голову на высокой шее, и эти тяжелые, развитые от речной сырости косы. Он вспомнил ее всю: живую трепещущую ложбинку между ключиц, розовато-жемчужные отзывчивые груди и тонкую талию, всего в две с половиной его ладони, и стройные длинные ноги Артемиды-охотницы. А он – лишь гончий пес Ориона, мог ли он посягать на богиню? И вновь его сердце вздрогнуло и зашлось от ревности, как в их первую встречу. И юный жар залил щеки.
К середине ночи они доплыли до Кемжи. Берега и косогор искрились в раннем заморозке. Вдоль берега выстроились темные бревенчатые избы. В одном из окошек тлел слабый керосиновый огонек.
– Туда, – прошептал Вадим.
Теперь при малейшем напряжении, глубоком вздохе шла горлом кровь, и он уже не мог поднять голову с лапника. Лика подогнала плот к берегу, с неженской силой перетащила Вадима на белую от инея траву и направилась вверх по берегу, к избе, где краснел в окне живой огонек.
Мать не спала, она, должно быть, ждала, не стукнет ли в окно печальная весть. Маленькая, сухая, как поджарый подросток, она лежала на высокой кровати, укрывшись до груди лоскутным одеялом.
Прошлой ночью кто-то оставил на лавочке под окном штуку белого полотна. Ткань отволгла в ночном дожде, отяжелела. Плотная, твердая «елочка» была выткана не в их краях, где все ткачихи уже наперечет. Целый день она ждала, не объявится ли хозяин. А потом поняла: это чей-то недобрый подарок.
Из-за образов достала «кровную» рукопись бабушки Пелагеи. Затеплила лампадку и, обернувшись на восток, завела материнский плач. То был старинный родовой причет по далекому сыну, может быть, забывшему о ней, может быть, сгинувшему на чужбине. Из огненных слов строила она спасительный мост, свивала крепкую вервь молитвы, отчиняла от пули и ковала железную рубашку.
– Пошла я во чисто полюшко, взяла чашу брачную, почерпнула воды из загорного студенца… Умываю я своего ненаглядного дитятку Вадимушку в чистое личико, утираю платом венчальным его уста сахарные, очи ясные, чело думное, ланиты красные, освещаю свечой обручальною его становой кафтан, его осанку соболиную. Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка ясного, милее вешнего дня, чище ключевой воды, белее воска ярого, крепче камня горючего Алатыря… – И уже не разбирала она старинных букв на вощеных листках, а сама выпевала и выплакивала скорбь последнего свидания с сыном: – А придет час твой смертный, и ты вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, про наш хлеб-соль роскошный, обернись на родину славную, ударь ей челом, распростись с родными и кровными, припади к сырой земле и засни сном сладким, непробудным…
Обмытый, одетый в белую рубаху, он лежал на крепкой сосновой лежанке, плотно и без морщин укрытый белой холстиной. Поодаль под тусклой лампой сидела Лика и лишь изредка приподнимала голову от шитья и вглядывалась в красный угол, где среди потемневших от времени образов сияла свежими красками икона отца Гурия: золотоволосый мальчик на троне. И тогда по губам ее скользила слабая улыбка. Она уже не помнила о нем, бездыханно вытянувшемся под белым полотном, она разговаривала и блаженно общалась с этой новой, зародившейся в ней душой. Счастье грядущего материнства затмевало голос смерти.
