воздействовал на своих подчиненных не напрямую, например, угрожая сурово наказать растерявшихся воинов, а потушил пламя охватившего их страха, как повествуется в самом древнем трактате о 36 стратагемах.
Схожим образом в момент опасности [трагический день 18 января 1832 г., когда разразилось восстание
Когда посланные императором против бесчинствующих мятежников войска дрогнули и отступили, генералы стали уговаривать Юстиниана бежать.
И тут, «когда у дверей императорского дворца раздались угрожающие крики торжествующих мятежников, когда обезумевший Юстиниан, потеряв голову, видел одно спасение в бегстве», положение спасла Феодора. «Она присутствовала на совете сановников; все пали духом, она одна оставалась бодрой и спокойной. Ею не было еще произнесено ни слова; вдруг среди полной тишины она поднялась, вся в негодовании на всеобщее малодушие, и напомнила императору, а также и министрам об их долге: «Если бы не оставалось другого исхода, кроме бегства, — заявила она, — я не хочу бежать. Кто носит царский венец, не должен переживать его потерю. Я не увижу того дня, когда меня перестанут приветствовать императрицей. Если ты хочешь бежать, царь, это твое дело; у тебя есть деньги, суда готовы, море открыто; что касается меня, я остаюсь. Мне нравится старинное выражение, что порфира — прекрасный саван». В этот день, когда, по выражению современника, «империя находилась, казалось, накануне гибели», Феодора спасла престол Юстиниана, и в этой последней борьбе, где на карту были поставлены и трон ее, и жизнь, воистину ее честолюбие возвысилось до героизма»
В свете этих двух примеров утверждение «боевой дух не подчиняется приказам» (см., в частности,
19.31. Достижение мира отлучением мужей от брачного ложа
Пелопоннесская война (431–404 до н. э.) между Афинами и Спартой идет уже двадцатый год. Женщинам не удается уговорами побудить мужчин к миру. Тогда Лисистрата, героиня одноименной комедии Аристофана, впервые разыгранной на афинской сцене в 411 г. до н. э., «пускается на хитрость» (Alfred Schlieriger. Der Trieb zum Frieden: Lysistrate als Freilichtmaskenspiel in Augst.
Лисистрата созывает к Акрополю афинянок, чтобы поведать им свой замысел. Туда же приходит и Лампито, посланница Спарты. Заставить мужчин заключить мир женщины должны, отказывая им в супружеских ласках. Поначалу две афинянки, Клеоника и Миринна, не согласны с этим планом, но остальные убеждают их. Афинянки произносят торжественную клятву и скрепляют ее круговой чашей вина. Лампито возвращается в Спарту, чтобы подбить на те же меры своих соплеменниц. А афинянки тем временем занимают Акрополь [где, кстати, хранилась городская казна]. Осаду старцев, пытающихся поджечь Акрополь, женщины отважно отбивают, окатывая тех водой из кувшинов. Тут появляется советник, дряхлый старик, которому Лисистрата разъясняет поступок афинянок. Взаимные нападки между хором стариков и хором женщин продолжаются.
Дальнейшие события показывают, что многие женщины тяготятся взятым на себя обязательством. Лисистрата прилагает все свое умение, чтобы удержать своих изголодавшихся по любви сторонниц. Ей это удается, напоминая о принесенной клятве. Затем следует сцена любовного свидания Миррины и ее мужа, Кинесия, сгорающего страстью и желающего ее утолить. Мир-рина умело распаляет его страсть, чтобы в итоге оставить несолоно хлебавшим. В этой сцене затеянная женщинами блестящая игра достигает своей высшей точки. Когда же приходит вестник спартанцев, который сообщает о том, что подобное творится и у лакедемонян, бывшие противники достигают взаимопонимания. Заключается мир, отмечаемый пиршеством и танцами. Так спор улажен с помощью не военной, а «мирной хитрости» (выражение Биргит Берг (Berg):
19.32. Наркотики против строптивости
В захудалой деревеньке Мэнгуаньтунь помещичья семья Ни была самой знатной. Дед Ни Учэна, известный ученый — цзюй-жэнь,[269] был сторонником реформ и в двадцать первый год эры правления Гуансюй[270] принимал участие в «подаче петиции», или, как говорили тогда, «передаче прошения с общественной повозки». Он сам изготовил деревянные матрицы и отпечатал прокламацию, в которой ратовал за «Небом дарованные ноги»,[271] что в те времена считалось не просто радикальной, но прямо-таки экстремистской и крамольной идеей. После поражения реформаторов в двадцать четвертый год правления Гуансюя дед покончил с собой — повесился. Об этом прискорбном событии в доме открыто не говорилось, и Ни Учэн узнал о нем из случайных упоминаний слуг и родственников, хотя и не все понял в этих давних делах.
Сам Ни Учэн хорошо помнил своего помешанного родственника — брата деда. В любой момент от него можно было ожидать какой-нибудь нелепой выходки. Он мог, к примеру, в клочья разорвать свою одежду или ни с того ни с сего запеть, зарыдать или начать хохотать до упаду. Несколько раз Ни Учэн видел, как безумца связывали веревками. Он помнил, что до самой кончины бедняга таскал на ногах железные цепи.
Бабушка Ни Учэна глубоко переживала обрушившиеся на семью несчастья, будучи убежденной, что всему виной злой рок. Она не раз обсуждала со своими сыновьями, как исправить положение, но те ничего путного предложить не смогли. Из всей семьи лишь энергичная невестка, мать Ни Учэна, была способна придумать что-то дельное, и она действительно предложила выход: сняться с насиженных мест и перебраться в другие края, чтобы избавиться от злой силы, преследовавшей семью.
Родня поддержала смелое решение. Однако все окрестные земли были давным-давно заняты, и семье пришлось остановить свой выбор на деревеньке еще более неказистой, чем прежняя, — на Таоцунь, лежавшей в шестидесяти ли, до которой и добираться было куда сложнее, чем до Мэнгуаньтунь. Почти три года они строили дом, па него ушла уйма денег, но зато теперь семейство владело и домом, и грушевым садом площадью в два му3, током и крупорушкой. Всего в усадьбе насчитывалось двадцать с лишним построек. Семья Ни переехала в Таоцунь в год смерти императора Гуансюя — в 1908 г.
Отец Ни Учэна (старший из братьев) своими странностями и причудами нисколько не походил на своего покойного отца-радикала, готового в любой момент на крайние действия. Ни Вэйдэ был человеком медлительным и вялым. Он принадлежал к той породе людей, которых обычно зовут недотепами или тряпками. Его левое плечо было немного выше правого. Говорил он невнятно, с великим трудом связывая слова. Всю жизнь он страдал поносами и недержанием мочи. Во все времена года у него текло из носа. Он то и дело чихал или зевал. В довершение всего он с юных лет пристрастился к курению опиума, и эта дурная привычка постоянно раздражала и беспокоила его мать. Однако его жена, мать Ни Учэна, относилась к слабостям мужа иначе. Она сочувствовала ему и вступалась за него. Эта крупная, видная женщина, весьма решительного нрава, с ясной головой, к тому же обладавшая сильным чувством собственного достоинства, была, несомненно, самой авторитетной фигурой в семье. С раннего детства Ни Учэн испытывал по отношению к матери не только великое почтение, но и робость. Как только она вошла в семью Ни, она сразу почувствовала, что дела в этом доме плохи — дом околдован. Понятно, что это сильно огорчило ее, но она приложила всю свою энергию, волю и ум, чтобы воспрепятствовать крушению семьи. Увы, в доме горело адское пламя, способное своим светом сначала прельстить человека, а потом сжечь его. Вот почему свекор поддался искусу движения за реформы[272] и затем повесился, а его брат свихнулся. Она боялась, что нечистая сила в конце концов изведет всю семью. В старом поместье Мэнгуаньтунь ей часто по ночам в шуме ветра слышались странные заунывные звуки, похожие на крик животного или плач обиженного духа. Ей делалось страшно, потому что она твердо знала, что это кричит «оборотень». Несколько раз ей во сне снился свекор, на которого в жизни она как сноха не смела даже глаз поднять. Теперь он стал часто являться ей. Он представал перед нею вполне здоровый и умиротворенный. Как-то он ей сказал: «Вот я немного покурил опиума, и недуг мой сразу прошел». Его странно дребезжащий голос вызывал у нее страх. Постепенно образ свекра перестал ее тревожить, но таинственные слова, сказанные дребезжащим голосом, остались в памяти. Они часто звучали в ушах этой решительной женщины с ясной головой. Пробудившись, она продолжала слышать: «Вот я покурил немного опиума, и мой недуг сразу прошел».
И она наконец прозрела! Предки ее семьи наверняка обладают волшебной силой, а потому род Ни никогда не пресечется. О Всевидящее Небо! Значит, спасительная сила таится в опиуме. Судите сами: если бы отец Ни Вэйдэ курил опиум, стал бы он призывать к каким-то реформам и всяким новшествам? А тем более подавать петиции «с общественной повозки», бороться за «Небом дарованные ноги»? Разве стал бы он искать смерти в петле? Понятно, что жизнь у курильщиков хуже собачьей, но все же они не кончают с собой, остаются целы и невредимы, в худшем случае могут свихнуться. Так и случилось с полоумным братом свекра. Если бы он сызмальства пристрастился к зелью, разве испытал бы он столько страданий, разве стал бы так бесноваться? Навряд ли он так оторвался бы от всего мира и от родных. Значит, тот, кто курит опиум, действительно испытывает не только успокоение, но и блаженство, поэтому в пристрастии Ни Вэйдэ к зелью следует видеть не только слабость, но и некую жизненную силу и устойчивость.
Теперь мать Ни Учэна стала поощрять опиекурение, да и сама не прочь была сделать пару затяжек. Однако себя она контролировала и не позволяла себе всецело поддаться соблазну, потому что после переезда в Таоцунь она стала единственной опорой разваливавшейся семьи. Она не могла и не имела права впадать в крайность, тем более допустить душевную болезнь. Она не позволяла себе витать в облаках, как это делал ее непутевый муж…
На пятом месяце беременности она схоронила свекровь, а на седьмом — мужа… В третий год эры Сюаньтун, за три месяца до Синьхайскои революции, семя Ни Вэйдэ созрело — и на свет появился Ни Учэн, на котором, как ни странно, нисколько не отразились переживания матери в связи с кончиной близких людей. Он рос здоровым и крепким мальчиком — словом, весь в мать, однако ясности ее ума он все же не унаследовал. Умом он едва ли уступал другим детям, разве что совсем немного. В семь месяцев у него появились первые зубки, а на ноги он встал, когда ему не исполнилось и годика. Через полгода его отнесли в уездный город, где в «заморском доме» (так местные жители называли единственную в городе амбулаторию при католической миссии) ему сделали прививку оспы. В четыре года он уже умел писать свое имя, в пять — пошел в частную школу, а в девять лет поступил в «заморские классы» и вскоре увлекся статьями Лян Цичао, Чжан Тайяня и Ван Говэя.[273] Когда ему стукнуло десять, мать свозила его в дом бабушки, своей матери, где он познакомился со своей двоюродной сестрой — дочкой дяди, девочкой с крохотными спеленатыми ножками. Встреча с маленькой родственницей и ее
