- Да, интересная была ситуация, - сказала она. - Ты постоянно говорил мне, как должна работать я, а я все время учила работать тебя. И оба при этом боролись за собственную самостоятельность.
- Не рискну подписаться под словом 'мы', - заметил я. - Но позволь мне предложить тебе маленькую награду за такое полное понимание моих проблем.
- Я не хочу идти в Фенуэй-парк и смотреть на этих дурацких клоунов, взмолилась Сюзан.
- Ну, вообще-то я имел в виду экзотический сексуальный конгресс, заметил я.
- С дурацкими клоунами?
- Да нет, после летнего отпуска они стали слишком толстыми и неповоротливыми, - ответил я. - Ты достойна гораздо большего, ты достойна меня - Спенсера-Быстрая Нога.
- О да, - вздохнула Сюзан. - Боюсь, что только этого я и достойна.
- Ну так что, может после обеда поедем к тебе и займемся чем-то более приятным?
- Конечно, - улыбнулась Сюзан.
- В свитере или без? - спросил я.
Сюзан подняла глаза и окинула меня долгим взглядом своих бездонных темных глаз. На лице застыло удивленное выражение, что могло означать улыбку. И вдруг с ней произошло то, чего я не видел ни разу в жизни. То, чего, наверняка, еще не видел ни один человек.
Она покраснела.
...В камере было жарко. Тюрьму наполняли злые, отчаянные крики и грязная ругань. Ему еще ни разу не доводилось сидеть в тюрьме. В камере не было света. Яркие электрические лампочки в коридоре отбрасывали длинные тени. Пахло мочой, дерьмом, испарениями, водопроводными трубами, человеческими телами, сигаретами и страхом. В камере не было никого, кроме него. Злой, пугающий мужской мир. Темный и зловонный мир без женщин. Все уже знают. Все заключенные смеялись над ним, когда его вели в камеру. Негры следили за каждым его шагом. Лежа на грязном голом матрасе, он рыдал, закрыв лицо руками. Но никому не было до него никакого дела. Никому. Он остался совершенно один. Одиночество жгло огнем живот, ползало по спине и сдавливало горло. Он чувствовал себя маленьким, слабым и жалким. 'Никому он не нужен. Никому. Ни одному человеку... - Он вспомнил, как лежал в кровати рядом с матерью... Единственное, о чем он так и не рассказал психотерапевту. - Материнское тело. Обнаженное, слегка пахнущее кухней, дотрагивающееся до него. Ее рука трогает, гладит, сдавливает. Запах белого вина, материнские звуки, тихие, немые звуки. Она кладет его сверху и впускает в себя'... Он сел на кровати и снял рубашку. Обвязал один рукав вокруг шеи, встал и подошел к решетчатой двери камеры. Никого. Он поставил ноги на нижний прут решетки и, держась одной рукой, полез наверх. Затем просунул руки сквозь решетку, крепко привязал свободный рукав рубашки к верхней планке и повернулся лицом к камере.
- Я никому не сказал, - простонал он. Голос эхом прокатился по пустой камере и растаял в зловещей темноте. - Я никому не сказал об этом, мама, прошептал он и, отпустив руки, прыгнул вниз.
