неразвитие и уклонение оных, — должно бы было вывести заключения совершенно иные, — что доказано в упомянутой Записке старшего депутата.
Столь странный во всех отношениях, так сказать, извращенный ход, мог быть вынужден лишь желанием достичь предположенной цели, к которой все было направлено, цели укрыть главную причину зла, Страхова.
Вот почему взамен горьких, после многолетнего терпения наконец вспыхнувших жалоб, которые обнаруживали жестокость обращения помещика с прежними его крестьянами, — отягощение им физического и нравственного состояния их, глубокое оскорбление и взволнование их чувств неудержимым распутством, вошедшим как бы в закон жизни Страхова, прелюбодейными связями его с их женами и многочисленными растлениями им несовершеннолетних их дочерей; — взамен не только нежелания, но, по всем сим причинам, самого {стр. 632} решительного отвращения вновь купленных крестьян принадлежать «беззаконнику» [1721], как они именовали Страхова, — найдено было удобнейшим, — за невозможностью совершенно заглушить означенные жалобы и замять показания, — извратить их значение, изобразить их порождением руководства и подстрекательства священника, 18 лет мирно жившего в этом приходе, и внезапно будто бы взволновавшего, по прихоти своей, ничем иным не вызванной, три деревни крестьян, очевидно выказавших столько же смысла, воли и решимости в настойчивости жалоб сих, сколько они прежде имели терпения; взволновать их до обнаружения ими обесчещения своих дочерей и до навлечения на себя строжайших наказаний. Исследование силилось утвердить будто истину, столь не естественное дело, потому лишь, что бедный священник этот был доносителем, которому Провидение назначило наконец обнаружить долговременно таившиеся уголовные преступления богатого помещика.
Плодом таких действий следопроизводства являются: с одной стороны, свободная жизнь этого помещика и спокойное управление им имением даже в продолжение самого производства следствия, в котором он представляется лицом, едва-едва прикосновенным, отстраненным от всякого законного ограничения и взыскания, продолжающим отягощать состояние и насиловать волю (в браках) крестьян своих, в чем содействуют ему местные власти и воинская, находящаяся в деревнях, команда. С другой же стороны, извращение вызванных угнетениями и оскорблениями жалоб в непокорство, в бунт навлекли воинскую экзекуцию, жестокие наказания многих и смерть других; проявление пристрастных допросов, неправильных действий, чрезвычайного злоупотребления власти, противного всем законам, кощунства; посрамление духовного сана, поругание, угнетение священника, преследование его семейства и обвинение других духовных лиц.
Особенно важно здесь и то, что действиями сего рода народ, очень ясно уразумевающий их значение, убеждается, что правда, которой Правительство во всем ищет, и в этом деле не могла восторжествовать в течение трех с половиной лет, и что орудия, законом для защиты справедливости употребляемые, {стр. 633} открыто прибегая к подобным средствам, формами закона и принадлежащею им властью, только заглушают жалобы слабых, пресекают им все пути к защите и, попирая истину, ввергают людей сперва в тоску, потом в недоверие, в непокорность и наконец в отчаяние.
Вот характер этого, заслуживающего особенного внимания, дела и значение исследования и, к сожалению, «переследования», по Высочайшей воле назначенного. В Записке старшего депутата они подробно объяснены по следам самого делопроизводства. Приводимые ниже указания на главные факты могут, облегчив отыскание их, как в упомянутой записке, так и в самом делопроизводстве, выяснить чрезвычайную неправильность его и проистекшие из нее противные истине заключения.
Из прямого розыска о причинах, побудивших донос священника Ивановского, необходимо выяснилась бы тотчас вся истина о поведении Страхова. Она не могла укрыться и от поверхностного исследования, собственно к сей цели направленного, потому что известность о ней (молва, слухи), была столь же обща в стране, сколько оскорбления были живы, продолжительны и беспрерывны, порожденное же ими чувство глубокой, вкоренившейся многолетием, нелюбви к беззаконнику, обнаружась после долгого терпения, не могло уже быть скрыто. Самые яркие о сем свидетельства рассеяны по делопроизводству почти при каждом показании и сведении, их можно найти едва ли не на всяком листе записки (особенно же на л. 41–43; 128–135).
Чтоб застенить Страхова, надлежало совершенно отвлечь от него внимание и для того перестановить предметы и извратить значение событий. Недостаточно было воспользоваться встречным доносом его о взволновании будто бы его Избищских крестьян священником, еще надлежало, противно духу обстоятельств и закону, направить все делопроизводство к исследованию не поведения настоящего виновного, но поступков мнимого и, в этом усильном наклонении всех частностей дела, стараться оставлять всегда в стороне главное лицо. Несмотря на трудность такого предприятия, на него решились, вероятно, надеясь достигнуть цели быстротою и строгостью, вынужденными будто бы важностью события.
Первая попытка осталась безуспешною. Никак не могли доказать существования бунта в Избищах; несмотря на усилия, {стр. 634} там не услышали ничего, кроме тех же горьких, но уже не умолкавших ни перед чем жалоб (все допросы, показания и особенно л. 168 зап<иски>), при совершенном повиновении крестьян и исполнении ими обязанностей. Жалобы эти хотя и были оставляемы без внимания, не выслушиваемы, скрываемы исправником и предводителем при первых разведаниях, — извращаемы неправильностью действий и угрозами первой Комиссии (л. 52 на об., 53; 174 на об., 175; и в мног. друг, в Записке), и не переследываемы второю, вопреки Высочайшему повелению, (почти все заключения статей ее журналов), — все же оставили в делопроизводстве факты яркие, достаточно полные и ничем не отраженные, кроме голословных, лишенных юридического достоинства собственных заключений о них следователей.
Родственники Страхова в первой Комиссии, председатель ее (тот же уездный предводитель князь Ухтомский) и член (Андреянов, пристав 1-го стана) соорудили громаду обвинений на Ивановского и, вертя все производство дела исключительно на этом пункте, как на оси, приводя к нему все, не допускали ни допрашиваемых отвечать, показывать о чем-либо ином, ни себя разведывать, разъяснять и видеть что-либо, кроме этой виновности. Все делопроизводство (а, следовательно, и вся записка лист за листом) служат сему доказательством.
Не только отклонение от прямого пути, но, в противность закону, сокрытие истины и превышение власти, отбирание показаний от запуганных угрозами людей (во многих мест<ах>, особенно л. 110–118 Запис<ки>), кощунство, публичное унижение духовного сана, насилие над особою священника, преследование его семейства (л. 114; 85; 86; 93–110 Зап<иски>), — все было употреблено для достижения цели. Исследование начато, не ожидая депутата с духовной стороны, с экстренностью, ничем не оправдываемою и не вынужденною, в самый день Рождества Христова, с приказанием взять священника силою, если он не явится тотчас (л. 52 и друг. — Зап<иски>); он был удержан на ночь в нетопленой комнате и, будто от виновного, от него отбирали ответы, — быстротою мер хотели решить все; в то же время по жалобе Страхова, указавшего зачинщиков будто бы бунта, который грозил опасностью, зачинщиков этих допрашивали 20 месяцев спустя и когда уже из них самые важные по тем показаниям, какие они могли {стр. 635} бы сделать, померли! (л. 145–178 Запис<иски>). — Всякое обстоятельство, даже ничтожные предлоги были обращаемы Ивановскому в обвинение, без внимания к событиям, к объяснениям, отвергая представления духовного депутата, не разбирая существа, извращая или укрывая все противное цели, чтоб задушить, так сказать, количеством обвинений их качество и подавить священника Ивановского (л. 16–44 Записки, почти весь первый отдел). Но как вопреки всему истина, выказываясь все в тех же жалобах, волновала страсть следователей, то сан Ивановского подвергли по пустому поводу публичному поруганию, а его самого — оскорблению (л. 76–86 Запис<ки>), — вопреки закона заперли его самого в острог, в секретную, где томили столько же без нужды, сколько без права (л. 86–93 Запис<ки>); семейство его преследовали и угнетали (л. 93–101 Запис<ки>); и коснулись обвинением или стеснили других духовных лиц, которые заслуживали признательность (л. 101–111 Запис<ки>).
Во всем этом действия следователей постановляли Страхова в положение лица почти неприкосновенного к делу.
И вот какое следствие вторая Комиссия, назначенная для «переследования» оного по Высочайшему повелению, — по предварении ее «о неправильности и упущениях», вызвавших самое переследование, — признала, как сказано выше, правильным, а дело обвинения, им, как показано, созданное, совершенно исследованным. — Ринувшись в путь, первою Комиссиею проложенный, после столь решительного признания, вторая Комиссия уже не могла ничего собственно переследовать, разъяснять фактами; она старалась только усиливать ими действия первой, прибегая для сего к выводам, противным разуму фактов сих, к неправильному применению законов, к уклонению себя от предписываемых ими повальных обысков, передопросов, очных ставок и пр<очего> в каждом случае, где они могли бы вывести настоящего виновного на определенное ему в деле его действиями место.
Едва ли не в каждой статье записки являются точные о сем свидетельства. Независимо от сего Комиссия, не уважая мнений духовного депутата (л. 91 и др<угие> Зап<иски>), допускала себя до неправильностей, неверности в изложении, в показаниях смягчала или вовсе исключала то, что считала нужным для большего согласования своих заключений, для ослабления виновности Страхова (л. 163–169 Запис<ки>): {стр. 636} о самых важных показаниях, дававших делу совершенно иной вид, она молчала, будто о несуществовавших (л. 23–26. — 186 Запис<ки>); а взамен отстраняемого ею повсюду «переследования», вызываемого и обстоятельствами и объяснениями обвиняемого священника, закрывала ему последние пути к доказанию несправедливости обвинений странною полемикою председательствовавшего (л. 70–76 Зап<иски>). — С другой стороны, все, что относилось в деле до Страхова, было рассматриваемо и обсуждаемо как непреложное свидетельство его невинности и безукоризненности его поступков. В этом убедит прочтение любопытных сведений (и вывода из них Комиссии) об обращении его с крестьянами, к которым, — по ее заключению, решительно противоречащему фактам, — он был более слаб, нежели строг (л. 143–147. — Запис<ки>); — об обременении их работами и оброками, где выводы ее столь же поверхностны, сколь неверны (л. 135–143. Запис<ки>); о насильных браках, которым, в угождение Страхову, содействовала воинская команда и начальник ее, находившиеся в его имении (л. 147–157. Запис<ки>); о блудных его связях и о насиловании им девок, где розыск ее так же странен, как странно принятие его голословия и упорного запирательства, будто бы за формальное опровержение многочисленных улик (л. 157–163 Запис<ки>).
Нужно прочитать вполне второй и третий отделы Записки, на некоторые статьи которой здесь представлены только летучие указания.
Таков характер этих необыкновенных исследований. — Сколько ни затемнялись факты, не вполне в них собранные, сколько ни были они односторонне рассматриваемы, изменяемы в значении, — все же они остались в делопроизводстве как факты и, несмотря на неразъяснение их, сами собою разъясняют дело с такою очевидностию, что, отстраняя необходимость всякого переследования, ведут к заключениям, как в общем, так и в частностях, решительно противоположным тем, которые выводятся из личных мнений о них Комиссий.
Записка эта, хранившаяся в Директорской комнате, по приказанию Его Превосходительства Михаила Абрамовича приобщена к делу 16 июня 1860 г. 
