— Ничего, Слава, не горюй, на твой век хватит, не жадничай, — утешил его Антон.
— На мой-то хватит, за державу обидно!
Я видел, что наш собеседник говорит искренне. Непонятно, за какую державу ему было обидно: за ту, законы которой он нарушал всю свою сознательную жизнь, или за некую идеальную, существующую только в воображении, в невольно сформированном имперскими традициями за много поколений представлении об 'историческом жизненном пространстве', где, как пелось в популярной довоенной песне: 'Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим'. Главным, конечно, было 'не отдадим'. Он чувствовал себя полноправным наследником, на глазах которого непутевый отец проматывает родовое поместье. И готов был поторопить естественный конец расточителя.
— Говорят, затевается что-то крупное, Антон?
— Да, ходят такие слухи…
— Но насколько это надежно, можно ли вкладывать туда наши кровные? Ты ведь знаешь, как трудно они нам достаются. А с другой стороны — больно уж заманчиво. Если выгорит, многие проблемы решатся сразу. Что посоветуешь?
— Я советов не даю, Слава, ты же знаешь. Решай сам. Я лично участвую не только деньгами.
— О, если так… Надо подумать. Ты парень фартовый, удача за тобой на веревочке ходит, но и ты оступиться, споткнуться можешь. Я одну картину недавно видел, старого художника, забыл, как его зовут. Так там слепые с палками и торбами через всякие колдобины и ямы по дороге бредут цепочкой, друг за друга держатся. А поводырь у них, похоже, сам ничего не видит, но уверенно так ведет всю компанию прямо к обрыву… У тебя с глазами как, все в порядке? Что молчишь, Сусанин?
Лицо 'человека в красном' на мгновение стало страшным, как дуло пистолета, глаза превратились в два кусочка льда. Но уже в следующую секунду он снова надел маску спокойной доброжелательности.
— Кто не рискует, Слава, тот не пьет шампанского. Боишься, так сиди на своем мешке, запасись только коловоротом.
— А это еще зачем?
— Будешь дырки японцам в днищах делать, чтобы твоих крабов не ловили. Заминировать проливы тебе ведь слабо!
— Чудак ты, Антон! Все шутишь. Ладно, послушаем, посмотрим. О, вон Череп идет, пойду поговорю с ним.
И он устремился с недопитым бокалом в руке к человеку, чья кличка была вне всякого сомнения вызвана видом его совершенно лысой шишковатой головы, обтянутой коричневой кожей так туго, что явственно выступали все ее кости, выпуклости и впадины, разве что не просвечивали черепные швы. Странно, что с такой приметной внешностью он не попал в нашу картотеку. Впрочем, так выглядят многие, страдающие язвой желудка или серьезным заболеванием печени.
— Зачем меня пригласили, Антон? — спросил я после небольшой паузы. В ваших финансовых делах я не разбираюсь, капитал у меня весь в кармане брюк помещается, островов тоже нет. Я тут на какой роли?
— Не спешите, Джек, приглядывайтесь, привыкайте. Пусть и на вас посмотрят, принюхаются к вашему запаху наши волки. Помните, как в «Маугли» у Скалы Совета стае показывали молодых волчат? Это что-то вроде ежегодного собрания пайщиков-акционеров. Здесь собираются люди, держащие в своих руках 'теневую экономику', а точнее — настоящую жизнь страны. Конечно, главные решения выносятся в узком кругу, но обеспечить им поддержку может только такая вот сходка. Поэтому сегодня я хочу выступить с предложением, которое давно уже готовил. После него вы все поймете, вам отводится в моих планах заметная роль.
— Не опасно собирать всех вместе? А если облава, если кто-то узнает, что здесь за собрание?
— На нас нет никаких компрометирующих материалов, Джек, даже анонимок. Ничего предосудительного за нами не числится, нет никаких улик, буквально ничего. Конечно, мы живем не в правовом государстве, и улики можно было бы собрать и потом или даже сфабриковать при желании. Но у нас, как говорится, все схвачено, такие гарантии, так все повязаны, что арестовать нас все равно, что арестовать, например, Политбюро или Совет министров. Себе дороже, они это понимают.
— Но все-таки…
— Да что там далеко ходить: это помещение, например, мы арендуем, и уже не первый год, как общественная организация энтомологов-любителей у одного обкома. Думаете, они ничего не подозревают? Но тут даже «жучков» нет, наши специалисты проверяли. Кое-кто из присутствующих занимает — по совместительству, конечно, — довольно высокие официальные посты, у других наверху близкие родичи. Так что погореть мы можем только на каком-нибудь частном деле, в какой-нибудь конкретной операции. Система же в целом неуязвима и бессмертна, постоянно обновляется, старые клетки отмирают, рождаются новые, организм все время совершенствуется и приспосабливается, постепенно подстраивая под себя, под свои интересы окружающий мир, изменяя его все больше и больше. Разве вы этого не замечаете?
— Ого, да у вас целая философия, Антон!
— Я окончил философский факультет МГУ и защитил диссертацию по синергетике.
— Интересно было бы узнать, как из философов становятся…
— Не можете подобрать вежливый эпитет, Джек? Я вам подскажу: настоящим человеком, не рабом. Мне было тесно, душно в рамках вашей жизни, вашей бывшей жизни, если вы действительно станете одним из нас. Судьба будущего решается здесь, остальное — лишь видимость, ширма для дураков.
Что-то очень уж он разговорился, разогревается перед предстоящим выступлением, что ли?..
— Да, только здесь можно не ханжить, не оглядываться, быть самим собой и испытать настоящую свободу! Вы когда-нибудь чувствовали, что такое настоящая воля, Джек? Когда знаешь, что можешь поступать так, как хочешь, когда никто и ничто тебя не ограничивает? Представьте себе степь, бескрайний простор, и ты можешь идти, куда угодно, делать, что угодно, все, что видят твои глаза, принадлежит одному тебе. Нужно только посметь, только сказать себе: 'Это все мое, тут я один властелин и хозяин!'
— И заплатить настоящую цену…
— Да, я помню эту арабскую притчу. Но ведь в конце концов мы все равно отдаем все, что у нас есть, часто ничего не приобретя взамен. Зачем же хранить этот мертвый капитал? Чтобы в конце жизни пожалеть об утраченных возможностях? Поверьте мне, нет ничего ужаснее понимания, что уже поздно и ничего не воротишь, что жизнь прошла впустую, нет горше муки, чем сознание бессилия.
— Как у Гоголя в 'Страшной мести'? 'Хотеть отомстить и не мочь отомстить'?
— Да, и это тоже. Сталин недаром считал месть наивысшим своим наслаждением, это удовольствие древних богов, которое они приберегали для себя и запрещали смертным. Но это лишь часть того, что я называю настоящей жизнью. Безграничная свобода, воля, возможность полностью реализовать свое «я» — вот главное.
Я чувствовал, как он пытается заставить меня принять его точку зрения, глотнуть, хотя бы мысленно, опьяняющий воздух этой бескрайней 'степной свободы'. Видно очень уж я был ему нужен, если он занялся моей психологической обработкой. Но неужели он думает, что меня можно сбить с толку такими рассуждениями, как какого-нибудь пятнадцатилетнего мальчишку, глаза которого застилают вызванные половыми гормонами видения? Эту философию «вседозволенности» мы уже проходили. Да и не верил я в его искренность. В конце концов, даже если следовать его принципам, все упирается в обыкновенный эгоизм. Он использует меня для осуществления своих замыслов, своей «воли» и выбросит, как выжатый лимон. Каждый за себя — вот логический венец всех его разглагольствований… Черт, неужели я на секунду поддался его внушению?! Если нет, то чего же я так беспокоюсь, пытаюсь найти возражения?
Трижды мигнувшее освещение и мелодичный звон указали, что перерыв окончен.
20
Есть прелесть в том,
Когда две хитрости столкнутся лбом!
Теперь я знал. И так велика была тяжесть этого знания, что я сидел, тупо уставившись в окно, стекло которого заливали потоки дождя. Прошел день, за окном начали сгущаться сумерки, дождь затих. То здесь, то там вспыхивали на темных громадах зданий желтые прямоугольники окон, красными точками мелькали на еще не освещенных улицах тормозные огни автомашин, где-то за деревьями парка, за поблескивающими после дождя скатами крыш старых домов голубым полотнищем мигала электросварка. Ну вот, теперь я знаю… Что-то разладилось во мне, раз полученная важная информация не вызвала немедленную ответную реакцию, не стала сигналом для быстрых решений и решительных действий. Мысли ворочались в голове медленно, как перекатывающиеся серые каменные глыбы, вместо того, чтобы четко и быстро крутиться наподобие часовых шестеренок, цепляясь друг за друга зубчиками ассоциаций и логических связей. Может быть, сказывалась нагрузка последних дней? Но со времени поездки в Норвегию, я успел отдохнуть от смертельных схваток с убийцами, передающими меня друг другу, как эстафетную палочку. Голову я тоже не слишком загружал, отложив на время попытки разгадать шифр и прочесть записку, указывающую место, где был спрятан «Суассон». Я надеялся, без особых, правда, на то оснований, как-нибудь заполучить вторую часть кодового числа, известную моим новым знакомым, раз уже они оказывают мне все больше и больше доверия. Вероника была в относительной безопасности. Вроде бы тишь да гладь на всех направлениях. И к неожиданностям, большинство которых в силу моих занятий бывали неприятными, я привык. Но это…
Я нерешительно взглянул на телефон. Связываться с руководством? Но мой номер наверняка прослушивают. Да и чем мне поможет мой «парашютист» начальник! Я вспомнил его лицо, взгляд зеленоватых глаз, и меня передернуло при мысли, что придется лететь в Москву, долго ему все докладывать и объяснять, 'как я докатился до жизни такой', выслушивать его укоры и указания, основанные на банальнейших представлениях о методах нашей работы, почерпнутых, вернее всего, из 'книжек про шпионов', которые он читал в детстве, ловить сочувственные взгляды всепонимающих коллег…
Не будем спешить, сперва попробуем оценить, что представляет собой противник, с кем придется 'скрестить шпаги'.
