трясине, волосы утратили янтарный блеск, и все же вблизи стало окончательно ясно, что передо мной именно девушка: намокшая одежда рельефно обрисовывала ее округлости. Молодая еще, лет семнадцати. Небось, отправилась в этот поход вместе с любовником, рассчитывая на веселую прогулку.
Мои наблюдения прервало пронзительное ржание лошади. Я повернулся и обнаружил, что она увязла уже по самое седло. Она ржала и смотрела на меня совсем человеческим взглядом, словно говоря: «А меня?»
Мною вдруг овладел веселый азарт. Если уж я, погубив столько человеческих и лошадиных жизней, взялся кого-то спасать, то не мешает вызволить и эту бедолагу, пусть это будет хотя бы символическим жестом. Я молча снял с девушки аркан и, расширив петлю, набросил с первой попытки на обе луки седла, а не на шею лошади, чтобы не душить животное. На этот раз я, естественно, не полагался только на свои силы и привязал аркан к задней луке своего седла. А потом со словами «Давай, старина, постарайся» шлепнул Светозара по крупу.
Тот уперся в землю всеми четырьмя копытами, и аркан натянулся как струна. Мой верный конь честно старался, но без успеха. Я вцепился обеими руками в веревку, приналег на нее. Это не очень помогло, и я скомандовал девушке: «Тяни и ты».
Вдвоем мы принялись дружно дергать за аркан. Наконец трясина с разочарованным чмоканьем выпустила лошадь из своих цепких объятий, и мы поволокли ее к краю болота. Когда она выбралась на твердую землю, у нее дрожали ноги, поэтому я, сняв аркан, не позволил девушке сесть верхом, а вновь затянул петлю у нее на талии и повел за собой через заваленное трупами поле. Ее пояс с кинжалом, каким-то чудом не свалившийся при спасении лошади, я надел поверх своего. Битва между тем уже закончилась, воины потихоньку тянулись назад, тоже гоня трофейных лошадей и пленных. Так что, когда я приблизился к матери, вокруг нее собралось немало народа и она деловито отдавала разные, несомненно нужные распоряжения. Как знатные, так и простые при виде меня спешили уступить дорогу. Перед матерью я опустился на колено и склонил голову. А затем поднял взгляд и начал самым что ни на есть формальным тоном:
— Ваше Величество, дозвольте… — Я намеревался сказать, что кладу сегодняшнюю победу к ее ногам и прочее в том же духе, сами понимаете, для историков. Но мать не дала мне блеснуть красноречием. Она порывисто подняла меня и бросилась мне на шею, плача и повторяя:
— Ты жив, жив! — хотя это и так было ясно. Но я не возражал, напротив — готов был вновь рискнуть жизнью, чтобы вызвать такой всплеск материнской нежности, ведь ею меня не баловали.
Я тоже обнял ее и поцеловал. А потом улыбнулся:
— Мы победили, мама. Победили!
— Да, сынок. И победа эта твоя по праву.
— Наша, мама, наша. Ты была права, и ты спасла положение, когда тот долговязый маг прошиб нашу фалангу. Вот. — Я отошел к Светозару, достал из седельной сумки амулет и отдал матери. — Думаю, он показал свой фокус с помощью вот этой штуки. Пусть наш маг Дион изучит ее как следует, может, и нам будет какая-то польза.
Но мать оставила мои слова без внимания. Пока я отходил, у нее нашлось время увидеть соединенную со мной арканом девушку. И, судя по лицу королевы, появление девушки занимало ее больше, чем тайна амулета.
— А это, — обманчиво мягким тоном осведомилась она, — кто еще такая?
— Она — моя пленница, — ощетинился я, внутренне сжавшись и думая, что мне предстоит сейчас выдержать еще одну битву.
Но, к моему величайшему удивлению, мать не устроила скандала. Она только улыбнулась и спросила:
— А ты хоть знаешь, что с нею делать?
— Знаю, — дерзко ответил я, хотя, по правде говоря, представлял себе это довольно смутно.
— Тогда можешь вести ее в мой шатер. Мы с остальным войском вернемся в Медах, а с тобой останутся мои телохранители. Vivat victor! — и снова улыбнулась.
Я мысленно поморщился от этого неуместного употребления ромейского языка в день моей победы, но протестовать не стал, лишь поблагодарил мать и обещал воспользоваться ее предложением.
Вслед за тем я с девушкой на аркане направился к единственному в нашей армии шатру и там, отсчитав пятьдесят шагов, приказал одному из телохранителей:
— Стоять здесь. Ближе никого не подпускать. Ни с какими делами ко мне не обращаться, пока сам не выйду. Понятно?
— Да, Ваше Высочество, — вытянулся часовой.
— Отлично.
Я привел девушку в шатер и с удовольствием стащил наконец с себя оружие и доспехи. После чего взял пленницу за руку и, скрывая трепет, решительно отвел ее к ложу из трех одеял. Все они были мягкие и теплые, из белой верблюжьей шерсти, — как-никак, принадлежали королеве.
Не буду подробно расписывать, что тогда между нами было, это каждый и сам легко может себе представить, скажу лишь, что я благодарен ей за то, что мое приобщение к сословию мужчин прошло куда более гладко, чем могло бы, хотя опыта у нее было не больше, чем у меня.
Позже, лежа рядом с ней в уютной темноте шатра, я нежно погладил розовые соски ее грудей и спросил:
— Как тебя зовут?
— Альдона, — тихо проговорила она.
Глава 5
Альдона… Шагая к своим покоям, я мысленно пробежался по всем годам нашей совместной жизни, начиная с той первой встречи на поле битвы. Эта битва при Медахе (в историю она вошла именно под таким названием, ибо кто ж в состоянии произнести «Межумошки»?) имела, кстати, именно те последствия, которых ожидали члены Государственного Совета. Только еще более крупные. Пизюс действительно прислал посольство с извинениями и обещал наказать своего взбунтовавшегося вассала. Но, вопреки ожиданиям главы посольской службы, на этот раз он не ограничился порицанием. Самого Гульбиса он наказать не мог, тот если и не умер от моей стрелы, то уж точно утонул в болоте, во всяком случае в Балгу он не вернулся. А вот его старшего сына Келиаса, чудом вырвавшегося с горсткой воинов из бойни, он приказал схватить и обезглавить, заодно с другими родственниками, которые вообще не участвовали в битве по молодости лет либо по какой иной причине. Из всей родни Гульбиса спаслись только его младший сын Вайселус, которого верные слуги успели спрятать и увезти в неизвестном направлении, да двоюродный брат Гульбиса — невладетельный князь Юрис, прозванный за жестокость Мясником. Будучи страшным занудой, он изводил мелочными придирками всех, кто имел несчастье служить ему, в том числе и палачей. Выходя на базарную площадь Балги, он часто отбирал топор у палача и показывал ему, как правильно рубить головы. Поэтому, когда Пизюс послал свою стражу схватить и казнить всех родственников Гульбиса, ретивые молодцы схватили на базаре вместо Юриса Мясника какого-то мясника Юриса и незамедлительно обезглавили, не обращая внимания на его крики о том, что он не князь, а простолюдин. А Юрис Мясник, находившийся в то время на границе с Михассеном, получив из дома такие известия, предпочел в тот же Михассен и сбежать, и там его, разумеется, приняли с распростертыми объятиями, надеясь на помощь в отражении нашего ожидаемого нашествия. Дело в том, что после победы при Медахе войско по моему предложению отвели на отдых в Левкию, где проводились разные мероприятия, создавшие полную видимость подготовки к походу на Михассен. Наложившие в штаны михассенские князьки разом прекратили свои разбои и прислали к нам посольства с богатыми подарками, но им еще два года пришлось жить в страхе за свои шкуры, пока мать не согласилась наконец заключить мирный договор по всей форме. Так что эти два года Юриса старательно обхаживали, но затем обстановка изменилась, и Юрис, но слухам, отправился блистать своими талантами куда-то в Биран, так как путь домой был для него закрыт. Согласно донесениям лазутчиков Одо, Пизюс обрушился на свою судавскую родню не потому, что его сильно
