А Пизюс так долго собирал свое воинство и так медленно продвигался с ним к Медаху, что о его «нашествии» не только предупредили лазутчики Одо, но и болтали все торговцы на базаре. Он, видимо, полагал, что с такой многочисленной ратыо ему бояться нечего, и не торопился. Ну и я, тоже не торопясь, собрал на том же поле, где разбил за три года до этого Гульбиса, и стрелков, и телохранителей, и коронные войска, и ополчение знати, и даже освободившихся теперь от забот по охране границы с Ухреллой арантконскйх акритов. Расставил их поперек поля по всем правилам военной науки, поместив клинья спешенных стрелков в промежутках между тагмами, а на том холме, где прежде стояла мать с телохранителями, поставил с десяток баллист, которые тоже смог привезти без спешки, вместе с тремя возами горшков, наполненных холлерной… Собственно говоря, никакой битвы и не было. Пошедшие в атаку жунтийцы так и не столкнулись с нашей фалангой. Остановленные гибельным градом стрел, они замельтешили и попятились, а когда в них полетели горшки с холлерной, отступление превратилось в беспорядочное бегство, которое не смог бы остановить и более решительный вождь, чем Пизюс. А тот и не пытался этого сделать, он бросился бежать одним из первых, но даже этого бы ему не удалось, так как вдоль дороги притаились лазутчики Одо, имевшие собый приказ насчет жунтийского короля. К сожалению, с Пизюсом удирал и его придворный маг, сумевший отвести глаза тем лазутчикам. «Хорошо, хоть на это сгодился», — презрительно отозвался о нем Дион.
Но так или иначе, Мечислав правильно поступил, решив поберечь своих воинов и не связываться с этим трусом и дураком.
Между тем Мечислав рассказывал дальше:
— … Ну, я сперва гадал, как же попасть в Левкию, не делая слишком большой крюк, а потом сообразил, что благодаря одному ретивому ратоборцу, — снова иронический поклон в мою сторону, — проезд через Ухреллу стал сравнительно безопасным. Я, не мешкая, снарядил корабль помельче, всего на двадцать гребцов, отобрал дружинников и отплыл к берегам Ухреллы, не забыв захватить с собой и Сполоха для проезда по сухопутью…
— Кого? — не выдержав, перебил я.
— Да вот его, чалого, коня моего, — показал Мечислав.
— А ты не мог бы объяснить, что означает его имя? — спросил я.
Брат, пожав плечами, объяснил и поинтересовался, чем вызвано мое любопытство.
— Да так, — уклончиво ответил я. — Уж больно много совпадений наблюдается. С Валой, к примеру, мы говорили чуть ли не одинаковыми словами. Вот я и подумал, не назвали ли мы своих коней одним именем, только на разных языках. Но «уголек» со «сполохом» хоть и связаны, но слабо. Правда, был у меня прежде и другой конь, белый, по прозвищу Скюггераск. Как это будет по-вендийски?
— Светозар, — ответил он, чем значительно успокоил меня, хотя мне почему-то казалось, что перевел он не совсем верно[19].
— Ладно, продолжай, клянусь, больше перебивать не буду.
Мечислав кивнул, но, прежде чем продолжить, немного помолчал, видимо, ища брошенную нить повествования. Чтобы искалось быстрее, он опять отхлебнул из бурдюка.
— Так вот, отплыли мы, значит, на легкой шнеке и шли под парусом до самого устья реки Зилч. А оттуда поднялись на веслах вверх по течению до деревни Умрахол, где нам почти что задаром переволокли шнеку до берега Фрика. Должен тебе сказать, что я тогда в полной мере оценил, как правильно ты поступил, пойдя на Ухреллу зимой, ведь, когда мы поднимались вверх по Зилчу, река местами настолько сужалась, что мы чуть не задевали веслами берега, а по этим берегам тянулись густые леса. Чтобы остановить и уничтожить любую флотилию, тут и камнеметов никаких не требуется, одними шапками можно закидать. Но теперь там можно плавать спокойно, особенно если у тебя есть что предложить ухрялам. К счастью, мы догадались прихватить с собой разного товару, и ухрялы его с руками отрывали, особенно всякие железные изделия, косы там, топоры и прочее нужное в хозяйстве. Ведь у них в Ухрелле железа-то маловато… А в обмен они принесли столько пушнины, что, думаю, мои дружинники вернулись домой с большим барышом. Ну, в общем, добрались мы до Фрика и поплыли вниз по течению до Хвиты, а там вверх по ней, до одного из притоков, по-моему, он назывался Квач или как-то так. Мы поднялись до деревни Смартиган, и там я выгрузился, оседлал Сполоха, попрощался с дружиной и поехал дальше один. Между прочим, когда я проезжал через деревню Смартиган, местные жители глядели на меня вытаращив глаза и выставляли перед собой ладонь с растопыренными пальцами, очевидно, это у них знак для отвращения зла. Когда такое проделал десятый селянин, я не выдержал, схватил его за ворот рубахи, поднял, как следует тряхнул и вежливо спросил, чего это они все на меня так пялятся. И тогда он рассказал страшно занимательную повесть о том, как его земляков долго угнетали вратники, которые потеряли всякий стыд и грабили все более далеких соседей. Так продолжалось до тех пор, пока они не угнали из Сакаджара жеребую арсингуйку. Это последнее преступление, мол, переполнило чашу терпения богов Земли и Неба, и те хотя не желали, как и прежде, влезать в людские дела, тем не менее устроили так, что об этой арсингуйке прознал один жадный рыжий разбойник из Антии. Он собрал большую шайку и вторгся в Ухреллу самой лютой зимой и стал жечь и убивать вратников, разыскивая эту самую арсингуйку. А когда он наконец нашел ее в лагере неподалеку от Смартигана, та уже умерла, хотя и успела ожеребиться. Рыжий разбойник страшно разгневался из-за ее смерти и велел казнить всех пленных вратников. А жеребенка забрал, взяв ему в кормилицы недавно ожеребившуюся кобылу из деревни. И поскольку я здорово походил на рыжего избавителя от вратников, местные селяне смотрели на меня с суеверным страхом, как на человека, близкого к богам. Догадываешься, за кого они меня приняли? — Мечислав хохотнул. — Выслушал я этого балбеса, а потом опустил на землю и спросил, похож ли мой Сполох на описанного им новорожденного арсингуя. Надо было видеть выражение его лица, потому что словами этого не передать. Никогда не наблюдал такой быстрой смены тупого недоумения столь же тупым удивлением и даже разочарованием. Он так и стоял столбом, даже когда я отъехал.
Уже через три дня я добрался до ромейской дороги, что ведет из Элритуны в Рому. Я решил ехать до Ромы, а уже оттуда через Далгул и Хумкат до столицы Самбни Рагнита, а там прямиком в Гераклею. Но в Роме я услышал в одной таверне такое, что заставило меня круто поменять планы похода, но не его цель.
В Роме только и говорили, что о недавней смерти в Тар-Хагарте некоего Николауса Максимиуса, как я понял, тоже писаки и, судя по отзывам собравшихся в таверне, достойного соперника Эпипола. Сам я о нем никогда прежде не слыхивал, но, судя по рассказам, его главное произведение, или по-ромейски magnum opus, называлось «Argentum Martellus», который я про себя стал именовать Серебряным Млатом, а самого Николауса попросту Большаком.
Верный своей клятве, я не перебил Мечислава, хотя так и подмывало заметить, что nomen этого писателя он перевел не совсем верно. Максимий — это отнюдь не Большак (этим словом у вендов, как я понял, называли и старшего сына, и мощеную дорогу), а скорее Наибольший, Наивысший, или, поскольку это все-таки nomen, «потомок величайшего».
В отличие от Мечислава я кое-что слышал об этом писателе. Сын ромея и левкийки (отсюда и странное для ромея имя), он с юности предавался разным излишествам и, хотя Ромея могла предложить по части удовольствий все что угодно, были бы деньги, он отправился искать наслаждений в иные страны. Сколько он их объездил, неизвестно, так как верить ему на слово нельзя (критики отмечали, что в описаниях разных стран он часто дает волю необузданной фантазии), но опыт благодаря своим путешествиям он приобрел богатый, хотя и несколько однобокий. Вот его-то он и воплотил в своих романах, имевших немалый успех среди читателей. Из-за этого успеха ему показалось мало быть просто потомком величайшего, и он самолично присвоил себе когномен Магнус, то есть Великий, а после выхода четвертого романа «In primus ciclus» еще один когномен — Триумфатор, хотя если он и одерживал какие-то победы, то исключительно над женщинами. Что ж, во всяком случае он, в отличие от многих своих соотечественников, не одерживал побед над мальчиками или, во всяком случае, не хвалился ими, что для ромея не считается зазорным. Эти мысли промелькнули у меня в голове за несколько мгновенний; Мечислав успел лишь начать следующую фразу:
— … Говорили, что после его смерти остались многочисленные неизданные сочинения, в частности записки о том, как ведут себя в постели представители разных народов. Услышав такое, я тотчас сообразил, что мимо подобного клада Эпипол ни за что не пройдет, он живо явится в Тар-Хагарт, чтобы опередить
