Фон Эллинг задумчиво уставился на свечу.
– Странно, – сказал он после недолгого молчания. – Мы так старались поскорее доказать всем, что мы уже взрослые. И не понимали при этом, какое это было счастливое время.
Около столика вырос официант.
– Ваш заказ, господа.
Некоторое время я старательно применял к отбивной азы армейской наступательной тактики, сводящейся к принципу «расчленить и уничтожить».
– Послушай, Герман, – спросил я, дожевав последний кусочек пережаренного противника. – Что ты знаешь про американцев?
– Интересный вопрос. – Герман отставил бокал и нанизал на вилку ломтик картофеля. – Наверно, то же, что и ты. Если не считать данных о самолетах вероятного супостата, то об американцах я сужу, как и большинство жителей Российской Империи, по «Унесенным ветром».
– По фильму или по книге?
– По фильму, – усмехнулся «баронесса». – И американок представляю себе по Скарлетт О'Хара – полуирландке-полуфранцуженке, которую к тому же сыграла англичанка с китайской фамилией.
– Интересно.
– А они о нас судят по «Войне и миру», – заявил Герман, приканчивая бокал. – А тот, кто умудрился прочесть пару страниц Достоевского, считается знатоком «загадочной русской души».
– Ну так уж прямо…
– Именно так. До Аляскинского кризиса Америкой вообще никто толком не интересовался. Ну, Америка, ну, большая. И все. Делить нам с ними было нечего, туристы их к нам табунами не валили, да и наших к ним не очень пускали. В смысле пускать-то пускали, но какой дурак будет в посольстве десять виз оформлять, если по всей Европе можно с одним паспортом кататься? А хочешь экзотики – так уж сгоняй в Манилу, а если совсем деньги девать некуда – в какой-нибудь Бангкок или другую Джакарту. Там тебе будет и древняя культура, и танец живота, и рагу из крыс.
– А после кризиса?
– А ничего толком не изменилось, – упрямо заявил «баронесса». – Не воспринимаем мы их. Ни как толкового союзника, ни как серьезного противника, ни как сильного нейтрала, с которым стоит считаться.
– Но все-таки мы с ними воевали…
– Да какая это война? Вот ты глянь по телику, как наши туристы ведут себя в Лондоне или в моем фатерланде. По струнке ходят, на желтый свет ступить боятся. А ведь победители. Но победа стоила столько, что побежденных по сей день уважают. А в разных там Италиях и Франциях – хуже, чем дома. В Риме квартал красных фонарей, считай, полностью за счет русских туристов живет. В Париже на Эйфелевой башне туалет каждый месяц заново штукатурят. Спасибо Высоцкому – что ни день, десять новых Вась расписываются.
– Ну, положим, туристы – это еще не показатель, – неуверенно возразил я.
– Как раз один из самых верных показателей. Или глянь, как к их туристам у нас относятся. Даже швейцар в гостинице: «Опять итальяшки с французишками понаехали». А стоит войти англичанину, как он по струнке вытягивается.
– Все равно не понимаю я твоей теории. Японцев, например, мы два раза в порошок стирали. И что, мы их меньше, чем англичан, уважаем?
– Для начала они нас в порошок стерли, – усмехнулся Герман. – А мы потом счет равняли. И разница есть немалая. Самураев мы оба раза смели за счет превосходства в силе, причем подавляющего. А янки купили на самый большой блеф в истории.
Глава 12
«САНКТ-ПЕТЕРБУРЖСКИЕ ВЕДОМОСТИ»,
24 сентября 1979 года
«Сообщает наш корреспондент из Лифляндии: Во время отдыха на Рижском взморье был зверски убит известный ученый, действительный член Санкт-Петербургской Императорской Академии наук, профессор Николай Генрихович фон Садовиц. До сих пор не найдены преступники, чья жестокость и цинизм вселяют ужас в сердца почтенных обывателей, позарившись, очевидно, на незначительную, по меркам человека состоятельного, сумму, отложенную профессором на отдых в тиши одного из лучших курортов России.
Начальник отдела особо тяжких преступлений Лифляндского уголовного розыска г-н Ковальчик заверил нашего корреспондента, что убийцы вскоре будут найдены и понесут суровое наказание. Но падение нравов, при котором отбросы общества способны ворваться в дом пожилого ученого и безжалостно убить его за пачку банкнот, не исправится от жестоких кар…»
Санкт-Петербург,
24 сентября 1979 года, понедельник.
Александр фон дер Бакен
– Можно?
Войдите.
Александр фон дер Бакен, заведующий отделом предотвращения подрывной деятельности, заместитель главы Управления политической благонадежности, в просторечии именуемого «охранкой», осторожно затворил за собой дверь и положил синюю папку с тисненым орлом на стол своего начальника.
– Доклад Щербакова. Из Риги.
Глава управления – его превосходительство товарищ министра внутренних дел и т.д. и т.п. Матфей Николаевич Серов – извлек из ящика стола очки, со вздохом водрузил их на свой огромный мясистый нос и, раскрыв папку, углубился в изучение доклада.
По мере изучения отчета лицо его превосходительства все больше и больше приобретало багровый оттенок. Дойдя до середины первой страницы и, как отметил любивший во всем точность фон дер Бакен, до состояния помидора средней поспелости, Матфей Николаевич с треском захлопнул папку.
– Какого лешего ты принес мне это дерьмо собачье? – вопросил он голосом доисторического ящера.
Фон дер Бакен поморщился. Мысленно, разумеется. Он лично никогда бы не позволил себе разговаривать в таком тоне с подчиненным, даже если бы тот действительно вывалил на стол полный пакет собачьих испражнений. Но Серов, выслужившийся с самого низу, не желал отказываться от старых привычек, подобающих, по мнению его по-немецки корректного помощника, скорее малограмотному унтеру.
– Все это дело не стоит выеденного яйца, – продолжал бушевать глава УПБ. – С самого начала было ясно, что это чистая уголовщина! Надо было просто наплевать на уложение и не посылать туда агента, а просто затребовать материалы следствия. Или поручить надзор местному отделению.
Фон дер Бакен снова мысленно поморщился. Уложения и прочие инструкции писались, по его мнению, не для того, чтобы на них плевали. Особенно такие типы, как его превосходительство.
– Передайте этому… Щербакову, – Серов брезгливо оттолкнул от себя папку, – чтобы перестал сочинять
