– Логично, мать вашу?! – взорвалась Кейт. Я судорожно втянул голову в плечи, краем сознания удивившись отсутствию свиста разлетающихся осколков.
– В эти гребаные лагеря, – продолжала шепотом орать Кейт, – загребали всех, кто мог самостоятельно ползать от кровати к двери. На месяц в год, начиная с четырнадцати. И измывались над ними так, что и в страшном сне не привидится. Эти сумасшедшие кроссы по грязи, еда никакая – вечно полуголодный, сержанты-садисты – где они только набрали столько психов? – муштра с утра до вечера. Сколько ребят оттуда калеками повыходило. Мне знакомые мексиканцы рассказывали, что они лучше год в нормальной тюрьме отсидят, чем один месяц в этом аду.
Кейт нервно затянулась очередной сигаретой.
– Мне еще повезло, – добавила она, – что популяры тогда были не в чести, а о Форде с его идеями равноправия полов и вовсе почти никто слыхом не слыхивал. А то как пить дать загремела бы в какой- нибудь батальон по поднятию морального духа.
– Да уж, – совершенно искренне посочувствовал я. – Сущий кошмар.
Кейт с подозрением уставилась на меня.
– У нас-то все намного легче, – продолжал разглагольствовать я. – Всего-то три недели летом. Ну, правда, еще по неделе в квартал, так что за год как раз полтора месяца набегает.
– А?
Господи, как все-таки радостно услышать этот звук от кого-нибудь другого!
– И кроссы. Сколько они там бегали?
– По две-три мили каждый день, – автоматически ответила Кейт.
– Это пять-десять верст, – уточнил я. – Ну да, за неделю далеко убежать можно. А у нас всего-то раз в неделю. Верст пятнадцать… по лесу… в полной выкладке… за три часа.
Впрочем, на действительной лесные пробежки мы довольно быстро начали любить. После того как наше доблестное командование решило побаловать нас разнообразием. Воистину велика Россия, да и пустыня Гоби немаленькая. Сверху – 40 в тени, да поди ж ты найди эту тень. Снизу – песочек. А после первых ста метров этот песочек уже везде – в обуви, в глазах, в ушах, даже в… Короче, везде!
И тенистый лес после этого – райские кущи.
– А вот с едой – это они, конечно, зря. Я понимаю, что стандартный армейский рацион – это конина с крольчатиной, пятьдесят на пятьдесят, но все же…
– Как-как? – Кейт все-таки купилась на эту апокрифическую армейскую шутку, чем я не замедлил воспользоваться.
– Ну, как же, стандартная пропорция – пятьдесят на пятьдесят. Одна лошадь, один кролик. Вот нас кормили баранами.
– Похоже, – процедила Кейт, – ваши повара переборщили… слегка.
– Переборщили? – возмутился я. – Это еще очень слабо сказано. Мы эту баранину во всех видах… ели. Просто удивительно, чего с ней выделывал наш полковой кашевар Круль, пытаясь добиться только одного – чтобы она не была похожа на баранину. Мы тогда живо поняли матросов печально известного первого «Потемкина». До бунта, правда, дело не дошло – начались занятия по индивидуальному выживанию, и всем резко стало не до меню. Поймал лягушку – скажи спасибо, что в желудке не хлюпает. Лягушки, между прочим, у наших союзников деликатесом считаются, а вы, дурни, их за так трескаете. И слизни тоже. Где слизней взять? Найдете!
– Бедный мальтшик, – с совершенно непередаваемой интонацией, что-то вроде полувсхлипа- полувзвыва, произнесла Кейт. – Как же над вами измывались.
– А ведь самое смешное-то, Кейт, – с ухмылочкой заключил я, – что всем этим жутким издевательствам мы подвергали себя абсолютно добровольно. Более того, с радостью.
Самое смешное, что это действительно правда. Может, мы были по-детски наивными, задуренными романтической дребеденью, которую из нас так успешно выбивали фельдфебели, мальчишками, так отчаянно пытавшимися доказать самим себе, что мы тоже можем! Чуть похуже, чуть менее ловко, но тоже можем так прыгать, стрелять, взрывать – ведь мы еще тогда не понимали, какие реки пота да и крови стоят за этим.
Но, ей-же богу, это были лучшие дни всей моей жизни!
– То есть как это «добровольно»?!
До этого момента мне не приходилось лицезреть ошарашенную Кейт. Удивленную, разозленную, злобно-усталую – но не пораженную до глубины души.
– Понимаете… – Я замялся. Очень трудно подобрать слова для объяснения того, что сам почитаешь естественным, как умение дышать. – У нас очень маленькая армия. Серьезно. То есть численно она не такая уж маленькая, но сравнительно с масштабами страны… Пятьсот тысяч на пятьсот миллионов – это мало. И комплектуется она исключительно на добровольной основе, причем добровольцев этих столько, что для прохождения срочной службы приходится выдерживать конкурс.
– Как?!
– В мой год было четыре человека на место. Правда, – сознался я, – мы все-таки достаточно известное подразделение. Не гвардия, не Пятая Берлинская, но все же. Так что отбирать есть из кого. Конечно, те, кто проходил базовую подготовку, как я, имеют преимущество. Но мы-то городские, а из уездов приходят парни, которые с шести лет на охоту с дедовской берданкой ходят. Мы – обученные, зато они к тайге куда ближе.
– У вас что, так много платят военным?
– Платят достаточно, – согласился я. – Но заработать по-другому быстрее и проще. При том, что резервисты вообще почти ничего не получают. Мне моих на бензин не хватало. И без риска, что пошлют на какую-нибудь А… – Я вовремя осекся.
– Тогда я ничего не понимаю, – созналась американка. – Что же вас привлекает в этой вашей армии? Возможность карьеры? Слава?
– Нет…
Мне прямо-таки мучительно не хватало слов.
– Как бы вам это объяснить попонятнее…
– Объясняйте как получится! – вспылила Кейт.
– Ваш народ, – начал я, – насколько я успел понять, иначе воспринимает армию. Ваша страна… она создана на захваченных у индейцев землях, причем захватила их не армия, а отдельные поселенцы, по десятине, по кусочку. И независимость вашу добыла не армия – ее тогда еще не было. Считать за нее отряды восставших селян – глупо, единственными серьезными военными там были французские добровольцы. А больше вашей армии и гордиться-то особенно нечем – ну, разве что парочкой мексиканских войн. Простите, но резню индейцев и участие в братоубийственной войне цивилизованному человеку трудно счесть поводом для почестей. А серьезных врагов у вас не было со времен той самой войны за независимость.
Поэтому, – продолжал я, – ваши граждане воспринимают военною службу так же, как любую другую. Просто способ заработать на жизнь. Только платят мало, а риска несравненно больше, а раз так – значит, работа эта постыдная, и идут сюда только те, кто не сумел проявить себя на другом поприще. Это ведь я про офицеров говорю, а не про мобилизованных, да к тому же насильно, рядовых. С этих вообще взятки гладки. А у нас… Военный в первую очередь воспринимается как защитник Отечества. Это нельзя купить за деньги.
– Значит, все-таки слава, – подвела итог Кейт. – Почет быть пешкой в имперских играх.
– Может, и так, – согласился я. – А вы не находите, что быть солдатом великой империи почетнее, чем маршалом республики Сан-Марино?
– Нет, не нахожу! – отрезала Кейт.
Я тяжело вздохнул. Ну как ей объяснить, что кровь, которую смывал прибой с коралловых рифов, была пролита не за конкретную низенькую избенку в уезде Недород или тесную квартирку лондонских доков. Есть еще что-то такое…
Родина, ojczyzna, Vaterland, la belle France – только вот не знаю я такого слова в английском. У англичан есть их Britain. А у штатников? Хоумланд? Не смешно.
– Уж сотый день врезаются гранаты, – тихо, одними губами прошептал я, – в Малахов окровавленный
