международный акт — Версальский мирный договор 1919 года. Это произошло после заключения предварительных условий мира во французском штабном вагоне в Компьенском лесу 11 ноября 1918 года. Пройдут еще двадцать лет, и опять капитулирует Франция. Гитлер прикажет притащить Компьенский вагон, чтобы подписать капитуляцию обязательно в нем. Но не забудем — тут он всего лишь следовал примеру Клемансо.
Государства выигрывали и проигрывали, народы исправно платили дань золотом и жизнями. Такое распределение обязанностей не было чем-то новым, но после франко-прусской войны масштабы и характер политики «железа и крови» становились совсем другими. Именно с этой поры началась новая история мира, потому что в мир пришел новый мощный фактор его преобразования — объединенная имперская Германия.
Примерно в те же годы окончательно сложился и еще один серьезнейший фактор — финансовый, банковский капитал, активно сращенный с торговой и промышленной жизнью капиталистического мира и управляющий им.
Академик Е.В. Тарле в конце 1920-х годов в книге «Европа в эпоху империализма. 1871–1919 гг.» писал: «Намечалась грандиозная внешняя борьба, столкновение самых гигантских сил, какие только видело человечество. Могущественно организованный финансовый капитал и в Англии, и во Франции, и в Германии, двигая, как марионетками, дипломатией, всюду пел систематически провокационную политику. Могущественные экономические силы более отсталых стран, вроде России и Италии, действовали в том же духе»…
Но… Но Евгений Викторович так и не пришел к генеральной, основополагающей мысли о том, что «столкновение самых гигантских сил» намечалось прежде всего государством, находившимся за океаном, что фактическую режиссуру в театре политических марионеток Золотого капитала играл Дядя Сэм.
Увы, не поняв этого, Тарле ошибся и во многом другом, увидев смертельного врага России в Германии, хотя именно она могла стать для России наиболее подходящим партнером по внешнем мире.
Ведь объединение Германии произошло не благодаря «железу и крови», по словам Бисмарка. Германию объединило стремление десятков миллионов немцев, осознавших, что их подлинная Родина — не Баден, Вюртемберг, Гессен или Дарм-штадт, а Германия, разобщенная на протяжении веков и поэтому на протяжении веков ослабленная. Теперь она объединялась, и в новой Европе очень многое зависело от того, как сложится судьба германо-российских связей. Именно их.
Наступали новые времена, и период от версальского триумфа Вильгельма до версальского триумфа Клемансо (только вот — Клемансо ли?) задал тон событиям на весь двадцатый пек. Поэтому нам просто необходимо, читатель, хотя бы «галопом проскочить по Европа» тех лет, чтобы разобраться в собственном времени.
Нет лучшего «романа» о молодом империализме, чем ленинский «Империализм как высшая стадия капитализма». Он полон фактов и цифр, которые никак нельзя назвать сухими — гак много в них слез, пота, крови, нефти и керосина, финансовых бурь, океанских вод, золотых дождей и водопадов политиканского красноречия. По накалу изображенных страстей страницы ленинского «романа» могут соперничать сразу с Шекспиром и Мольером одновременно. Возможно, читатели подумают, что я преувеличиваю? Отнюдь нет. Вот ведь и часто цитируемый Лениным, далеко не литературный берлинский журнал «Банк» считал, что «на международном рынке капиталов разыгрывается комедия, достойная пера Аристофана».
И этот же журнал не скрывал, каковы гонорары «актеров»: «уступка в торговом договоре, угольная станция (то есть, лишний порт в далеких водах для заправки грузовых судов, а при необходимости — и дредноутов. —
А последнее становилось все более нужным. Почти одно временно с версальскими речами Вильгельма в 1872 году английский еврей Дизраэли, лидер аристократичных консерваторов, бывший и будущий премьер-министр Ее Королевского величества Виктории и будущий лорд Биконсфилд, выступал в Хрустальном дворце в Сайденхэме близ Лондона. Бывшее главное выставочное здание Всемирной Лондонской выставки 1851 года было насквозь пронизано солнцем, и это не метафора. Железный каркас дворца заполняли стеклянные плиты — он задумывался как символ светлого, обеспеченного новыми возможностями общества. Однако Британии этого лондонского солнца было уже мало. Для Дизраэли существовало лишь светило, обязанное не заходить над Британской империей, к расширению которой он и призывал. Друг Ротшильдов знал, что говорил, так же как и его преемник лорд Солсбери, разъяснявший новую колониальную политику так: «Раньше мы фактически были хозяевами Африки, не имея надобности устанавливать там протектораты или нечто подобное — просто в силу того, что мы господствовали на море».
Теперь приходилось расширять и формально закреплять свое присутствие, потому что господствовать хотел не только британский лев. К тому же к концу XIX века положение лордов хотя и было внешне прочным, но только внешне. Сесиль Родс (по имени которого долгое время часть Африки называлась «Родезия») говорил в 1895 году своему другу, журналисту Стэнду: «Я посетил вчера одно собрание безработных. Когда я послушал там дикие речи, которые были сплошным криком: „Хлеба, хлеба!“ — я, идя домой и размышляя об увиденном, убедился более чем прежде в важности империализма. Мы должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами»…
Родс, конечно, не договаривал, что если вы хотите быть империалистами, то вы обязательно должны хотеть и войны — империалистической, внешней. Во-первых, она быстро и на вечно помещает часть избытка населения в «новые земли» и обеспечивает быстрый оборот стали, меди, хлопка и солдатских пайков… Во-вторых, без такой войны не обойтись просто потому, что не одни ведь английские лорды задумывались над увиденным в рабочих кварталах. Давление масс начинала ощущать правящая элита всех развитых стран.
Во Франции крах Второй империи привел вначале к установлению не Третьей республики, а Парижской Коммуны. И после 1871 года понятие «версальцы» во Франции приобрело вполне определенное значение — это были те буржуазные войска, что пришли из Версаля в Париж и расстреляли надежды рабочих у стены кладбища Пер-Лашез. Остались могилы, однако не исчезли надежды и память. И поэтому у французских собратьев Родса по классу тоже болела голова о новых землях и рынках, тем более что они-то знали, что это такое — гражданская война.
Начинала постепенно закипать и Америка. 1-го мая 1886 года в Чикаго рабочие забастовали и вышли на демонстрацию с требованием восьмичасового рабочего дня. Взамен многие из них получили девять граммов свинца. Правда, первая «маевка» погоды еще не делала. Будущий президент США Теодор Рузвельт писал в том мае сестре Анне: «Мои здешние рабочие на ранчо — люди, занятые на изнурительной работе, их рабочий день длиннее, а заработная плата — не выше, чем у многих стачечников; но они американцы до мозга костей. Я бы хотел, чтобы они оказались со мной рядом против мятежников; мои люди хорошо стреляют и не знают страха».
Подход, впрочем, не отличался особой новизной даже для Америки. Президент Пенсильванской железной дороги Томас Скотт шестью годами ранее высказался следующим образом: «Покормите рабочих- забастовщиков пулеметными очередями в течение нескольких дней, и вы увидите, как они примут этот вид питания».
Пули, однако, были только временным решением проблемы. В начале XX века 1 % «американской нации» владел 47 % национального богатства. Для «самой свободной страны» со отношение несколько неожиданное. И могли прийти такие времена, когда даже «американцы до мозга костей» не пожелали бы заниматься от зари до зари изнурительным трудом ради того, чтобы полковник Рузвельт и ему подобные забавлялись па охоте уничтожением последних американских бизонов.
Достаточно быстро это понял и сам бравый полковник. Уже в 1897 году он пишет статьи, одна из которых прямо называется «Как же не помочь нашему бедному брату». Нет, Рузвельт — теперь уже губернатор штата Нью-Йорк — не изменился. Добиваясь уступок рабочим от промышленников, он держал наготове национальную гвардию. После того как его выбрали президентом, для резерва он держал федеральные войска. Все же это был прогресс: пули уже не приходили ему на ум как первый и самый надежный аргумент. В 1899 году он пи сал другу, лорду Спринг Райсу: «Мы должны решать огромные
