мораль предваряли.
— Ах, я так рада, что она красивая! Это почти как самой быть красивой. Раз уж я сама некрасивая, то было бы приятно иметь красивую задушевную подругу. Когда я жила у миссис Томас, в гостиной стоял книжный шкаф со стеклянными дверцами. В нем не было никаких книжек. Миссис Томас держала в нем свой фарфор и банки с вареньем, когда, разумеется, оно у нее было. В одной дверце стекло было разбито. Мистер Томас разбил его однажды ночью, когда был немного пьяный. Но другая дверца была целая, и я обычно представляла, что мое отражение в ней — это другая девочка, которая живет в шкафу. Я называла ее Кейти Морис, и мы были очень близки. Я беседовала с ней часами, особенно в воскресенье, и все ей рассказывала. Кейти была моим утешением и радостью моей жизни. Мы воображали, что книжный шкаф заколдован и что если бы только я знала волшебное слово, то могла бы открыть дверь и войти в комнату, где живет Кейти, вместо полок с вареньем и фарфора. И тогда Кейти Морис взяла бы меня за руку и повела в чудесное место, где полно цветов, солнечного света и фей, и мы всегда жили бы там счастливо. Когда мне пришлось перейти жить к миссис Хаммонд, мне было так тяжело покинуть Кейти Морис. Она тоже чувствовала себя несчастной, я знаю, потому что она плакала, когда поцеловала меня на прощание через дверцу книжного шкафа. У миссис Хаммонд не было книжного шкафа. Но возле реки неподалеку от дома тянулась зеленая долина, и там жило прелестнейшее эхо. Оно повторяло каждое сказанное слово, даже если говорить не очень громко. Я вообразила, что это девочка по имени Виолетта и мы с ней дружили. Я любила ее почти так же, как я любила Кейти Морис… не совсем, но почти. Вечером накануне моего отъезда в приют я сказала Виолетте «прощай», и ее «прощай» вернулось ко мне со слезами в голосе. Я так привязалась к ней, что у меня недостало духу вообразить задушевную подругу в приюте… даже если бы там был простор для воображения.
— Я думаю, очень хорошо, что его там не было, — заметила Марилла сухо. — Я не одобряю подобных глупостей. Ты, кажется, сама веришь в свои выдумки. Тебе будет полезно иметь настоящую живую подругу, чтобы у тебя не было таких фантазий в голове. И не рассказывай миссис Барри об этих своих Кейти Морис и Виолетте, а то она подумает, что ты плетешь небылицы.
— О нет, не расскажу. Я могу говорить о них не с каждым — слишком священна для меня их память. Но мне захотелось рассказать о них вам… Ах, смотрите, большая пчела вылетела из цветка яблони! Подумать только, жить в таком прекрасном месте — в цветке яблони! Вообразите, спать в цветке, когда ветер тихонько его покачивает. Если бы я не была человеком, я хотела бы быть пчелой и жить в цветке.
— Вчера ты хотела быть чайкой, — фыркнула Марилла. — Мне кажется, ты очень непостоянна. Я велела тебе учить молитву и не разговаривать. Но ты, кажется, не в состоянии молчать, если поблизости есть кто-то, кто может слушать твою болтовню. Пойди к себе в комнату и выучи молитву.
— О, я знаю уже почти всю… кроме последней строки.
— Хорошо. Делай, что я велела. Пойди в свою комнату и доучи как следует. И оставайся там, пока я не позову тебя помочь мне приготовить чай.
— Можно мне взять цветы с собой, для компании? — попросила Аня.
— Нет, не замусоривай комнату цветами. И вообще, следовало оставить их на дереве.
— Я тоже это почувствовала, — сказала Аня. — Я чувствовала, что мне не следует сокращать их прелестную жизнь. Я не хотела бы, чтобы меня сорвали, если бы я была цветком. Но искушение было
— Аня, ты слышала, что я велела тебе идти в твою комнату?
Аня вздохнула, удалилась в свою комнату в мезонине и села на стул у окна.
— Ну вот, я уже знаю всю молитву. Я выучила последнее предложение, пока поднималась по лестнице… Теперь я воображу, что эта комната выглядит совсем иначе и такой она останется навсегда. Пол покрыт белым бархатным ковром в пунцовых розах, а на окнах пунцовые шелковые шторы. Стены увешаны гобеленами из золотой и серебряной парчи. Мебель из красного дерева. Я никогда не видела красного дерева, но это звучит роскошно. Здесь кушетка, вся заваленная великолепными шелковыми подушками — розовыми, голубыми, пурпурными, золотистыми, и я грациозно раскинулась на них. Я вижу свое отражение в замечательном большом зеркале, висящем на стене. Я высокая и царственно прекрасная и одета в ниспадающее платье из белых кружев. У меня жемчужный крест на груди и жемчуга в волосах. Мои волосы черны, как ночь, а кожа бела, как слоновая кость. Мое имя — леди Корделия Фитцджеральд… Нет-нет, я не могу настолько забыться, чтобы это все показалось мне правдой.
Она, пританцовывая, подбежала к маленькому зеркалу. Из зеркала на нее взглянуло веснушчатое лицо с острым подбородком и серьезными серыми глазами.
— Ты всего лишь Аня из Зеленых Мезонинов, — сказала она строго, — и я вижу тебя такой, какая ты есть, даже когда ты пытаешься вообразить, что ты леди Корделия. Но в миллион раз лучше быть Аней из Зеленых Мезонинов, чем Аней из ниоткуда, правда?
Она наклонилась, любовно поцеловала свое отражение в зеркале и отошла к открытому окну.
— Дорогая Снежная Королева, добрый вечер! Добрый вечер, дорогие березки в долине. Добрый вечер, дорогой серый дом на холме. Интересно, станет ли Диана моей задушевной подругой? Я надеюсь, станет, я буду ее очень любить. Но я не должна забывать Кейти Морис и Виолетту. Это очень бы их обидело, а я не хочу задевать чьи-либо чувства, даже чувства девочки из книжного шкафа или девочки-эха. Я должна вспоминать о них каждый день и посылать им поцелуй.
Аня кончиками пальцев послала несколько воздушных поцелуев в сторону цветущей вишни и затем, положив подбородок на руки, с наслаждением погрузилась в сладкие мечты.
Миссис Рейчел Линд ужасно возмущена
Прошло две недели с момента появления Ани в Зеленых Мезонинах, а миссис Линд еще не явилась, чтобы как следует ее рассмотреть. Впрочем, нужно сказать, в оправдание миссис Рейчел, что была она в том не виновата. Тяжелый не по сезону грипп заставил эту достойную женщину оставаться дома со времени ее последнего визита в Зеленые Мезонины. Миссис Рейчел болела нечасто и питала явное презрение к людям слабого здоровья, но грипп, по ее убеждению, не был обычной болезнью и следовало видеть в нем определенного рода кару Божью. Но, как только доктор позволил ей выходить из дома, она поспешила в Зеленые Мезонины, разрываясь от любопытства и желания увидеть сироту, о которой по Авонлее кружили всякого рода истории и догадки.
В прошедшие две недели Аня не теряла зря ни минуты: она уже знала каждое дерево и каждый кустик около дома. Она обнаружила, что за яблоневым садом начинается тропинка, ведущая к лесу, и исследовала ее до самого конца. Тропинка эта бежала вдоль прелестных изгибов ручья, через мостик, среди зарослей пихты и под сводами сплетающихся между собой диких вишен, потом петляла по уголкам, густо поросшим папоротниками, и терялась под покачивающимися кронами кленов и рябин.
Аня подружилась и с источником в долине — чудесно глубоким, чистым и необыкновенно холодным. Он был обложен гладкими плитами красного песчаника, а вокруг росли папоротники, похожие на огромные ладони. А за ним был бревенчатый мостик через ручей.
Этот мостик повел легкие Анины ножки к поросшему лесом холму, где под высокими густыми елями и пихтами царили вечные сумерки. Здесь росли мириады нежных ландышей, этих скромных и прелестных лесных цветов, да кое-где попадались бледные воздушные перелески,[2] словно души прошлогодних цветов. Тонкие паутинки сверкали, будто нити серебра, между деревьями, а сучья и шишки елей, казалось, дружески шептались между собой.
Все эти восхитительные путешествия совершались в те часы, когда ей разрешалось поиграть. По возвращении Аня засыпала Мэтью и Мариллу рассказами о своих «открытиях». Мэтью, разумеется, не жаловался, он слушал все с безмолвной и довольной улыбкой. Марилла не возражала против «болтовни», пока не обнаруживала, что сама слишком увлеченно слушает. Тогда она обычно поспешно заставляла Аню замолчать, резко приказав 'придержать язык'.
